Необыкновенный консилиум - Шингарев Геннадий (читать книги без регистрации полные .TXT) 📗
Рассвет застал Бонифация Амербаха в тесной комнатке под сводчатым потолком. Одинокая свеча растеклась в подсвечнике. Амербах подошёл к столу и задул чахлый, умирающий огонёк.
Сразу же остро запахло воском. Постепенно из сумрака выступило тусклое разноцветное окно, обозначился стол и на нём голова и руки учителя, спавшего лицом вниз.
Амербах бесцельно заметался по комнате.
Доктор поднял голову.
— Который час?
— Светает, — сказал ученик. — Матерь божья, уже светает!..
Гогенгейм встряхнул головой, нахмурился.
— Что с королём?
— Не знаю.
— Узнай!
— Час назад он был ещё жив. А теперь не знаю… О господи! — заплакал ученик. — Они не выпустят нас живыми.
— Перестань! — бросил доктор, решительно встал и направился к выходу. Но едва он приоткрыл дверь, рука в тяжёлой перчатке с силой толкнула его в грудь.
— Именем короны, назад! — рявкнул стражник.
— Что это значит? Наглец! — сказал доктор, бледнея.
— А это как вашей милости будет угодно, — отвечал хриплый голос. — Иди на место, — добавил он мрачно, — пока по шее не надавали.
Гогенгейм вернулся к столу. Молча стиснул зубы. Ученик стоял в углу на коленях.
— Встань, Бонифаций, — тихо сказал доктор. — Будь мужчиной.
Первый луч проник в комнату и расцвёл на стене разноцветным пятном В эту минуту в коридоре послышались шаги. Вошёл придворный. Молча сделал знак доктору, и доктор последовал за ним.
По дворцу разнёсся слух: король поправляется.
Из уст в уста передавались потрясающие известия. Король очнулся. Король велел раздвинуть шторы. Король потребовал вина. Король изволил скушать цыплёнка. Придворные валились с ног, никто не ложился со вчерашнего вечера.
На башне подняли флаг. Лев с высунутым языком заплясал в бледно-зелёном небе.
Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм воротился в комнату под сводами.
— Магистр, — сказал Амербах, — вы воистину достигли вершин науки. Вы владеете камнем мудрецов. Вы знаете секрет приготовления панацеи. Учитель, вы почти равны богу!
Глядя на восторженного ученика, Гогенгейм улыбнулся. Это случалось с ним очень редко. И тогда, как утверждает молва, он открыл ему секрет исцеления Габсбурга.
Но народ ошибается, говоря, что Гогенгейм посвятил ученика в тайну философского камня. На самом деле он открыл ему нечто иное.
— Видишь ли, друг мой Бонифаций, — сказал доктор, — знание необходимо лекарю, но, чтобы стать врачом, одного знания недостаточно.
Он подошёл к окну и стал смотреть сквозь цветные стёкла. За окном был виден широкий двор. По двору ходили латники и сновали слуги.
— Я родом из Швейцарии, как ты, может быть, знаешь… В наших местах, когда надо переправиться через ущелье, то натягивают две верёвки. По одной человек идёт, за другую держится руками. И нужно, чтобы кто-нибудь стоял на той стороне и подбадривал идущего.
Гогенгейм прищурился, глядя сквозь синее стекло.
— Тот, кто тяжко болен, подобен идущему над пропастью, — сказал он. — Его нужно ободрить. Умирающему требуется лекарство. Но, видишь ли, Бонифаций, даже панацея не поможет больному, если у него нет мужества бороться…
Теперь он смотрел через красное стекло.
— Кто внушит ему мужество? Врач. Кто идёт к нему в длинной одежде, ободряя словом и жестом, и несёт ему чашу надежды? Врач! Вот истинный секрет врачевания. Он прост, не правда ли? И поверь, в искусстве моём нет никакого чародейства…
Гогенгейм вглядывался в окно.
— Послушай-ка, — перебил он свою речь. — Что это там за ступеньки в глубине двора?
Амербах ответил:
— Запасная лестница.
— А! — Доктор кивнул. — Не мешает запомнить, — пробормотал он, отходя от окна.
Вошёл канцлер. Вид у него был внушительный. Такой вид, как будто он, а не Гогенгейм, спас от смерти короля.
— Указ подписан, — сказал канцлер. — Вы будете вознаграждены согласно закону.
В это время доктор что-то писал за столом. Окончив, он встал; он был на целую голову ниже царедворца и смотрел на него снизу вверх.
— Мессир, — произнёс доктор, — я рыцарь и потомок рыцарей. Вы могли убедиться в этом, видя на мне оружие… Впрочем, — добавил он, — я никогда не задерживаюсь на одном месте дольше, чем это необходимо для пациента. Вот рецепт для его величества.
И он протянул бумагу, под которой стояло его имя. То имя, которым доктор подписывал свои книги.
— Минутку, почтеннейший! — остановил его канцлер. — Не могли бы вы оказать мне небольшую услугу?
Гогенгейм холодно поклонился.
Канцлер скосил глаза на Амербаха.
Ученик удалился.
— Скажите… Это правда, что ваше знаменитое снадобье может исцелить любой недуг?
— Правда, — сказал Гогенгейм.
— И даже… возвратить молодость?
Доктор нахмурился.
— Предположим, — ответил он. — Ну и что же?
— В таком случае, — сказал канцлер и откашлялся, — у меня есть к вам деловое предложение. Продайте мне ваше лекарство.
Гогенгейм молча смотрел на него.
— Я хорошо заплачу, — продолжал канцлер. — Я уплачу вам за ваш порошок больше, чем вы сможете заработать за всю вашу жизнь. Больше, чем когда-либо получал за свой труд любой лекарь.
Гогенгейм не отвечал. Наконец он произнёс:
— Моё средство не продаётся.
Сановник поднял брови.
— Вот как? Но ведь я мог бы и не просить вас. То, чем вы занимаетесь, сударь, говоря откровенно… граничит с колдовством. Вам известно, как смотрит на это его преосвященство?
И канцлер многозначительно посмотрел на Гогенгейма. Он рассчитывал, что упоминание об архиепископе произведёт на доктора должное впечатление. И по-видимому, не ошибся.
Доктор сказал:
— Ну хорошо. Боюсь только, что порошок уже выдохся. — Он отвинтил рукоятку. — Понюхайте, мессир…
Канцлер сунул в отверстие крючковатый нос.
— О! — сказал он. — Что за чудный аромат! Мне кажется, я молодею от одного запаха…
Он нюхал и восторгался — аромат был в самом деле восхитительный, — и снова нюхал, пока не закружилась голова. Канцлер пошатнулся… Канцлер был вынужден сесть. Комната плыла перед его глазами…
Канцлер поднял голову. Ему казалось, он просидел так не больше двух минут. Доктора в комнате не было. Его не оказалось и в коридоре. Непостижимым образом доктор и его спутник исчезли так же неожиданно, как появились. Никто не видел, когда они сели на лошадей.
На столе в комнатке под сводами лежал рецепт, и канцлер поднёс к близоруким глазам эту бумагу, исписанную острым, угловатым почерком.
Внизу стояла подпись:
«Парацельс».
