Ожерелье Дриады - Емец Дмитрий Александрович (читать книги регистрация txt) 📗

Глава 11

Все океаны впадают в моря, а моря в реки

Дафна страдала. Ледяная змея, порождение клинка мрака, шевелилась у нее внутри. Ей снились дичайшие сны, в которых Арей с Лигулом распиливали ее на две Дафны – земную и эдемскую. Рядом стояла Шмыгалка, грозила им пальцем, но не вмешивалась.

Вот и в то утро она проснулась не просто разбитой, а прокрученной через мясорубку и заново склеенной. Горловина спальника была мокрой и искусанной: должно быть, ночью она вцепилась в нее зубами и долго не отпускала. Сквозь зеленую крышу палатки пробивалось солнце. Даф вскользь подумала, что если бы где-то существовал человек, выросший в палатке и никогда не видевший настоящего солнца, он искренне считал бы, что солнце тусклое и зеленоватое.

Она повернулась. Расстегнутый и смятый, спальник Мефа валялся рядом на пенке, похожий на пустой кокон, из которого уже вылетел мотылек. Дафна выбралась из палатки, которую снаружи покрывали влажные подтеки росы.

Утро только разгоралось.

На крюке над костром висел котелок с холодным чаем. На его дне, точно ил, шевелилась заварка. Стараясь не взбаламутить ее, Даф зачерпнула из котла металлической чашкой. Чья это была чашка, Дафна вспомнить не смогла: посуда перепуталась уже на второй день. Единственным исключением оставался Чимоданов, который принципиально не давал никому ничего своего. Даже из-за ложки он готов был удавиться, если видел ее в чужих руках.

«А ну убрал лапалки и положил мою цацку! Вы все заразные и нестерильные!» – орал он, хотя сам мылся не чаще, чем 29 февраля приходилось на понедельник. Ложку же мыл и того реже.

Глядя на медленно текущую реку, делавшую неспешный и плавный поворот, Дафна отхлебывала чай. Он ощутимо отдавал гороховым супом из пакетика, который варился в котле до него. В городе Даф стала бы отплевываться, теперь же вкус горохового супа только придавал чаю пикантности.

«Я больше так не могу! Я должна с ним посоветоваться! Он тоже имеет право решать! Скажу: я люблю тебя не так, как должен любить страж, и должна выбрать: буду ли я с тобой, но человеком, или останусь стражем, но без тебя!» – внезапно подумала Дафна и отправилась искать Мефа.

«Поймет ли он, что такое „страж“? Для него теперь „страж“ и „охранник в магазине“ примерно одно и то же», – сомневалась она.

Буслаев сидел на корточках у соснового пня и, положив на него гнутый колышек от палатки, пытался распрямить его камнем. При всяком неосторожном движении колышек соскальзывал, и камень ударял в пень рядом с пальцами Мефа. С учетом этого, надо было родиться Буслаевым, чтобы продолжать свое занятие, тем более что колышек был ему по большому счету не нужен. Палатка стояла и так.

Чем ближе Дафна подходила, тем сильнее стучало у нее сердце. В судьбе у каждого бывают переломные моменты, когда словно стоишь на распутье – и одним словом, одним движением, одной мыслью можешь все изменить. Жизнь потечет или по одному или по другому рукаву реки, и рукавам этим никогда больше не пересечься.

Даф подошла и остановилась. Если бы сейчас, в эту секунду, Меф отбросил камень, вскочил и прижал ее к себе, просто так прижал бы, без всяких слов – выбор осуществился бы сам собой. Даф навеки отказалась бы от крыльев и никогда не пожалела бы об этом. Но он сидел и тюкал камнем, как дятел клювом.

«А вот не буду я ему ничего говорить! Пусть думает сам! Проявляет инициативу! Догадывается!» – решила Дафна.

Ощутив, что кто-то заслоняет ему свет, Меф поднял голову.

– О, привет! – сказал он.

Даф молчала.

– Проснулась? – спросил Меф, хотя в целом и без того было понятно, что если девушка вылезла из палатки, стоит и смотрит на него, то она как минимум не спит.

Даф ничего не ответила, втайне злясь на него. Она принесла ему свою судьбу, свою вечность, свои крылья, он же распрямляет колышек! Это только кажется, что любовь нетребовательна. Нетребователен только легкий и гаденький флирт.

Меф вопросительно посмотрел на Даф. На щеке у него был темный, от глаза идущий след копоти. Коснулся, должно быть, грязной ладонью. Дафне захотелось стереть его, но, спохватившись, она отвернулась.

– Что-то не так? Дуешься на что-то? – удивился Меф.

Даф упорно молчала. В последнее время она все меньше доверяла словам. Когда что-то говоришь, надо понимать не только то, что говоришь, но и истинный подтекст сказанного. Например: я говорю это, потому что хочу понравиться. Или: я вру, потому что думаю, что это меня защитит. Или: я сплетничаю, потому что у меня нет друзей и я пытаюсь выклянчить чужое внимание, чтобы хоть так его заслужить. Или пытаюсь настроить кого-то против кого-то или что-то выгадать. И тогда, возможно, если до конца это осознаешь, лишний раз будет повод промолчать. А то сам себя вечно обманываешь, и потом неудобно становится.

На лице Мефа проступило нечто вроде постепенного понимания. Он стал медленно приподниматься, но в этот момент камень, который он держал занесенным, машинально опустился и ударил его по указательному пальцу руки.

Буслаев досадливо вскрикнул и, отбросив камень, отправился к реке остудить палец. Проводив его взглядом, Дафна наклонилась и подняла колышек. Это была хромированная круглая железка с изгибом, сантиметров десяти в длину.

«Должна же я, в конце концов, сохранить то, что решило мою судьбу? Возьму его в Эдем и закопаю в саду, а выросшее дерево – кривое и железное – назову „деревом чурбана Буслаева“, – подумала она.

Дафна ощущала себя человеком, который положил свое сердце в пустой молочный пакет, принес его любимому, поставил на стол и тихо ушел. Любимый же, убирая в квартире, заглянул в пакет, увидел там непонятный кусок мяса и, бормоча, что вот свинячат тут всякие, выкинул его в мусоропровод.

Послышался зуд открываемой «молнии». Из палатки выбрался Корнелий. Посмотрев на Дафну пустым взглядом, он, шатаясь, отправился к Сереже, где и умылся двумя пальчиками.

– С добрым утром, новый день! – сказал он.

Чимоданов дичал на глазах. Дичал в хорошем таком, лесном смысле. Спал уже не в палатке, а на лапнике, наплевав даже и на спальник. В палатку его давно не пускала Ната. До глаз покрытый копотью, Петруччо ворочался ночами у костра, выкладывая дрова по-охотничьи, чтобы по мере их прогорания тепло приближалось к нему.

Во многом лес действовал на него так же, как и на Багрова. Только Матвей, как романтик, сходил с ума от любви и тоски. В переводе на популярный язык: у него ехала крыша. У Чимоданова же крыша, напротив, надежно и прочно нахлобучивалась на хозяина. Петруччо, как практик, радостно опрощался, не тоскуя и ничем не заморачиваясь.

Научился ловить верхоплавку без удилища, поплавка и грузила, только на леску с крючком. Насаживал дохлого, а чаще даже шевелящегося овода, пускал и спустя несколько секунд выволакивал на берег очередную серебристую, с палец, рыбку. Осечек почти не было.

Комаров он теперь не бил, а сдувал или сгонял, первым из всех сообразив, что на раздавленного насосавшегося комара сразу слетаются сотни других, точно вампирам повесили вдруг объявление: «кровь!» В результате самый закомаренный тот, кто больше всех их раздавил.

На стоянках, пока Эссиорх скромно обрубал ветки с сухой елочки, Чимоданов ухитрялся лихо срубить три-четыре молодые березы и чего-нибудь из них соорудить. Ел сырую рыбу, густо соля ее. Один раз, чтобы шокировать Даф, сожрал живую и шевелящуюся верхоплавку вместе со всеми потрохами. Даф-то он не шокировал, зато Мошкин позеленел и трижды повторил, что Чимоданов «больной».

– От здорового слышу! – обиделся Петруччо и метко плюнул в него рыбьим глазом.

– Мне кажется, ты мог бы жить в чаще, – сказал Корнелий, когда орущий Мошкин отказался от попыток удушить Чимоданова и убежал обижаться в лес.