Пурга над «Карточным домиком» - Ефимов Игорь Маркович (список книг txt) 📗
Потом носились друг за другом по прибрежной траве.
Потом срубили в лесу две сушины для костра, чтоб горел всю ночь, а на мелких сучьях вскипятили чай.
Потом расстелили одеяло и разделили на нем припасы — каждый кусок на три части.
В общем, они и думать забыли о чем-нибудь, кроме предстоящей ночной охоты, когда Лавруша, рассыпая творог с недоеденного бутерброда, вдруг радостно закричал:
— Глядите! Глядите!
Никогда нельзя было знать заранее, что может привести Лаврушу в восторг. Поэтому Стеша с Димоном, поворачивая головы, были готовы увидеть что угодно — змею, рысь, лесной пожар. Что угодно, только не Килю, сидящего на корточках шагах в двадцати и глядящего на них все с той же виноватой улыбкой.
— Как в страшном сне, — сказал Димон. — Мальчик, ты чей? Что-то у тебя лицо очень знакомое.
Стеша схватила его за обе руки, но Димон и не думал вставать. В наступившей тишине стало слышно, как шипит влажный мох по краю костра и гудят первые вечерние комары. Черноглазый лягушонок вылез из брусничника и запрыгал в сторону Кили.
— Ребята, ну чего вы? — не выдержал Лавруша. — Пускай, а? Раз все равно он сам дошел. Что нам — жалко? Киля, иди сюда! Слышишь? Иди.
— Не, мы здесь, — хрипло ответил Киля. — Мы не помешаем.
И тогда Стеша с криком «эх, вы!» вскочила на ноги, подбежала к нему, за руку притащила упирающегося к костру, сунула кружку с чаем и вареное яйцо, сама уселась рядом, положила подбородок на колени и уставилась — нет, все трое теперь уставились на Димона.
Димон пожал плечами, обвел глазами верхушки сосен, прибрежный камыш, рассеянно взял с одеяла кусок сахара, повертел перед глазами и вдруг едва заметным баскетбольным движением швырнул его тихонечко в Килину кружку. Киля слизнул с руки разлетевшиеся капли и недоверчиво поглядел на остальных.
— Откуда ты знаешь? — сказал Лавруша. — Может, «они» больше любят вприкуску.
И все, наконец, с облегчением засмеялись, просто покатились со смеху, хоть шутка того не стоила, и Киля смеялся громче и радостнее всех.
Нельзя сказать, чтобы они жалели потом, что взяли его в свою компанию.
Уже в тот вечер, когда они, дождавшись темноты, спустились к озеру, им было хорошо от мысли, что кто-то остался на месте привала. И, бродя по пояс в черной воде, высвечивая лучом фонарика расползающихся из-под ног раков, приятно было время от времени поднять голову и увидеть посреди жутковатой стены леса яркое пятно костра, поддерживаемого Килей на берегу. А вернувшись — показывать ему добычу, каждый — свою, и упиваться его восхищением. А потом угощать его дымящимися раками (неприятное дело опускания их в соленый кипяток опять досталось Димону, а Лавруша на это время куда-то исчез и вернулся лишь на готовенькое). А потом учить его всем премудростям походных ночлегов и делиться с ним, с незапасливым, одеялом и антикомарином «Тайга». А возвратясь после каникул в интернат, защищать его от нахальных одноклассников и угощать печеньем, присланным из дома. И вообще, приятно было встречать на деревенской улице или в школьном коридоре человека, которому достаточно сказать «привет», или «как дела, Киля?», или «в кино пойдешь вечером?» — и он просияет от счастья.
Но бывали и такие случаи, когда Киля был им только в тягость, и они не знали, как от него избавиться, не обидев; обижать же его у них теперь просто язык не поворачивался, рука не поднималась.
А в то утро — первое утро Нового года — он им был уже вовсе ни к чему, и тащился там сзади по лыжне так, что они чувствовали себя бурлаками, волочащими груз неуклюжести, медлительности, ответственности — ведь обещали Алексею Федотовичу — ну, чистое наказание!
3
— Дима!.. Дима, не беги так… Это же невозможно, слышишь?.. разговаривать на такой скорости…
— О чем тут разговаривать?
— Но ведь я предупреждала тебя вчера, что задержусь… Потому что у нас спектакль — предупреждала? Что ж тут обижаться?
— Никто не обижается.
— Я играла Лизу… в «Горе от ума»… Знаешь, как мне хлопали. А тебя что — дежурные не пустили?
— Вот еще, выдумала. Да если б я захотел…
— Ага, ага! Значит, сам не хотел… И представляешь, я в одном месте ужасно перепутала. Там, где «хоть я любви сама до смерти трушу, но как не полюбить буфетчика…»— и я, вместо «Петрушу», говорю «Лаврушу». Ужас! А потом…
— Вот-вот, расскажи про потом.
— Про когда?
— Про после спектакля. Мы же договорились — в девять идем на каток. Скажешь, тоже перепутала?
Димон, не оборачиваясь, выбрасывал слова, и каждое вылетало вместе с белым клубочком пара — направо, налево, — точь-в-точь фрегат, ведущий огонь с обоих бортов. Лыжи его ритмично стучали о наст лесной просеки. Стеша изо всех сил старалась не отставать.
— Но ведь я ждала тебя в зале. Я же не виновата, что дежурные не пустили… Конечно, это был вечер старшеклассников, кого хотят, того пускают… Я сама прошла через кулисы… А потом было неудобно так сразу уйти… Мы же все вместе, у нас коллектив…
— Коллектив? Севка Зябликов — вот весь ваш коллектив. Тоже мне, Чацкий из 8 «б»!
— Димонище, это нечестно!
— Очень даже честно.
— При чем здесь Зябликов?
— А при том.
— Я с ним даже не разговаривала.
— Зато танцевала.
— Ну и что ж такого?.. Он меня пригласил, а я…
— А ты и растаяла. Конечно, восьмой класс! Артист! Да я бы этому артисту…
— Эге-гей! Ребята-а! — донеслось до них сзади.
Давно уже у них не случалось такого увлекательного выяснения отношений. Жалко было бросать. Они нехотя остановились и посмотрели назад вдоль бело-зеленых еловых стен. Там вдалеке Лавруша, выйдя на середину просеки, держал над головой лыжные палки крест-накрест.
— Ну все, — сказал Димон. — Чуяло мое сердце.
Скрещенные палки на их языке означали:
«Что-то случилось, все сюда».
Они повернули и быстро пошли назад по собственному следу. Среди лыж, воткнутых в снег, виднелся Лавруша. Он нагнулся над лежащим Килей и что-то делал с его задранной к небу ногой.
— Как его угораздило? — спросил Димон, подъезжая. — Ведь ни одной горки не было. Обо что он споткнулся? Сам о себя?
— Там корень через лыжню. Натянут как веревка, а сверху снег. Мы все проехали, снег содрали, вот он и зацепился.
— Ну, Киля, присваиваю тебе новый титул. Теперь ты не счастливчик-бомбометатель, а лыжник-пень-колода-корчеватель. Болит-то где? Здесь? Сильно?
Киля лежал на спине и смотрел на них таким виноватым взглядом, будто его поймали на каком-то некрасивом жульничестве. Лицо его было мокро от тающего снега.
— Ну, ребята, ну что вы стоите? — сказала Стеша, отбирая у Лавруши Килину ногу. — Надо же костер. Быстро.
Пока они скидывали рюкзаки, доставали растопку, топорик и спички, раздували костерок, она расшнуровала и стащила с Кили ботинок, потом носок, потом еще один, потом еще…
— Сколько их у тебя?
— А все, сколько было, — смущенно ответил Киля.
Стеша наконец стянула последний, осмотрела вспухшую лодыжку, покусала губу, нажала там, здесь — Киля терпел. Но когда она начала бинтовать, не удержался — пискнул.
— Димон, — жалобно позвала Стеша. — Помоги. Надо потуже, а он пищит.
— Чуть что — сразу Димон, да? Самый жестокий, самый, безжалостный…
— А вот и нет. Просто у тебя характер твердый. Ну, Дима, пожалуйста.
Димон пожал плечами, стянул рукавицы, взялся за конец бинта, сделал страшное лицо… Киля зажмурился и открыл глаза только когда все было кончено — носки и ботинок надеты поверх повязки.
— А я и не почувствовал ничего, — протянул он с изумлением.
— Пока на спине лежишь, конечно, не почувствуешь. А ты попробуй встань на ноги. Ну что? Идти сможешь?
— Запросто. — Киля попытался даже притопнуть забинтованной ногой. — Хоть двадцать километров.
