Дырчатая луна (сборник) - Крапивин Владислав Петрович (электронная книга TXT) 📗
Лесь отвернулся от окна. Лег опять.
Но тут встревожился Кузя: издалека скакнул на грудь Лесю, а потом на подоконник. Застрекотал. Смотри, мол!
Что это? Лесь вскочил. В доме Ашотика одно из окон горело колючим зеленым огоньком! Не просто в доме Ашотика, а в его квартире. То самое окно!
Оно было распахнуто. И сквозь него, сквозь двери, сквозь окошко на кухне бил навылет изумрудный луч! Это солнце спряталось за маяк на Казачьем мысу и закатным светом зажгло в маячном фонаре зеленое стекло!
Господи, ведь равноденствие же!
Лесь забыл об этом. А больной Ашотик не забыл. Сделал, что обещал!
Рядом с зеленой искрой зажглась оранжевая — вспышка солнца на оконном стекле. Они слились в единый луч — с таким цветом, названия которого Лесь не знал. Но он понял, что это тот самый Луч. Как из дырчатой Луны.
Ведь он долетел к Лесю через пустоту!
Темной пустотой была комната Ашотика. Пустотой — потому что там не было и никогда не будет отца и мамы. Темной — потому что в ней жила постоянная печаль. Но Луч прошел сквозь нее, не затерялся. И, вырвавшись, наполнился живой силой!
Лесь ухватил излучатель, повернул банку донышком к свету. И «лейденская» банка стала наполняться привычной теплой тяжестью...
Потом солнце ушло, блики на маяке погасли, и на нем включился изумрудный электрический свет. А скоро и этот свет исчез — в комнате Ашотика закрыли дверь. Но энергонакопитель оставался теплым и увесистым.
Лесь прицельно глянул вокруг.
Из-под кровати торчал желтый стержень. Это валялась там бамбуковая флейта — неудачная самоделка. Из открытой двери падал свет лампочки и горел на бамбуке, как на солнечном кузнечике!
И Лесь, послушавшись толчка нервов, направил излучатель на флейту. Нажал спуск.
Это всего лишь на миг. Тут же Лесь застеснялся самого себя. Что за чушь? Зачем он тратит энергию на бесполезную дудку?
А блик на лаковой поверхности дудки разгорелся, словно свечка. Так и просил: возьми в руки!
И Лесь взял.
Облизнул губы. Медленно поднял к ним легкую трубочку. Дунул. Негромкий переливчатый звук возник в тишине вечерней комнаты. И Лесь... он вдруг понял, что з н а е т, как дуть, как нажимать отверстия. Словно это была настоящая флейта и он умел играть на ней всю жизнь. И немного печальная «срединная» мелодия старого марша родилась сама собой — легко, безошибочно.
Це-це притихла за дверью. Кузя замер на подоконнике. А Лесь играл, радуясь своему умению, но растворял эту радость в сдержанной грусти мотива.
Две желтые бабочки влетели в окно, кружились около Леся, садились на плечо и на локоть. Он кивал им и продолжал играть.
А когда мелодия кончилась, он услышал:
— Ой, Лесь! Где ты так научился?
В окне торчала голова Гайки.
— Лезь сюда, — сказал он Гайке.
— Лучше ты выбирайся. Мне трудно...
Лесь выскочил в окно. Еще светило закатное небо, и Лесь увидел, что у Гайки забинтованы оба колена. Гайка тоже посмотрела на них.
— Еле сгибаются... Мама целый день не выпускала из дома, а я просилась к тебе. Сейчас пришел папа и отпустил...
— Я и не знал, что ты тоже была там. В балке...
— Была. Не успела...
— Никто не успел. И Вязников...
Они помолчали.
— Лесь, я даже не догадывалась, что ты умеешь так играть, — сказала Гайка.
— Я не умел. Это само собой получилось.
— Разве так бывает?
— Излучатель помог. Вязников его исправил, а я зарядил...
— Вязников — он все-таки молодец... Да?
— Только Вельку уже не спасти. Поздно...
Гайка отвернулась и сопела.
Лесь тихо спросил:
— Ты не знаешь, его увезли? Ну... то, что от него осталось? Или бросили там?
Гайка молчала.
— Если бросили... надо похоронить, — совсем уже шепотом сказал Лесь. В горле защекотало.
Гайка не отвечала. И Лесь вдруг понял, что молчание ее — удивленное.
Наконец Гайка сказала нерешительно:
— А ты... значит, не видел, что с ним случилось?
— Что? — Лесь вспомнил желтые клочья.
— И тебе не говорили?
Лесь мотнул головой.
— Он ведь... превратился в бабочек. В желтых...
— В бабочек? — выдохнул Лесь. И поперхнулся.
— В целую тысячу. Нет, в миллион... И они тучей стали кружиться над кустами... И с ними ведь ничего не сделаешь, в бабочек бесполезно стрелять из автомата, — в голосе Гайки мелькнуло горькое торжество. — А над «лиловыми беретами» все теперь смеются, говорят: приняли большую стаю бабочек за чудовище, устроили охоту. Чуть не постреляли ребят, которые там играли. То есть нас...
— А потом? Эти бабочки... они улетели?
— Не все. Их там еще много над тем местом. И вообще в балке. Так рассказывают.
Лесь, конечно же, вспомнил желтых бабочек, что недавно садились ему на плечо и на локоть.
И задохнулся от догадки!
Догадка была острая, как боль, и сладкая, как слезы облегчения. Лесь теперь з н а л, ч т о д е л а т ь. Он опять прыгнул через подоконник — в комнату. Схватил излучатель и флейту. Из ящика стола выдернул длинный трубчатый фонарик. Излучатель — на плечо, флейту — под резинку на шортах, фонарик — в руку. И — снова на улицу.
— Гайка, идем!
— Куда?
— Туда! В Мельничную балку... Ой, тебе нельзя на таких ногах. Ладно, шагай домой, я потом к тебе забегу...
— Я с тобой!
— Ты же еле ноги сгибаешь!
— Хорошо сгибаю! Одного тебя я не пущу!
— Тогда держи фонарь!..
На улицах фонарик был пока не нужен: закатное небо еще не совсем погасло, сумерки были редкие, прозрачные. В них ярко белели Гайкины бинты. Впрочем, ноги она сгибала нормально и от Леся не отставала, хотя шел он торопливо.
А несколько бабочек — светлых, словно клочки желтого заката, — трепетали над Лесем и Гайкой. Кружились, улетали вперед.
Казалось, зовут за собой.
До Мельничной балки добрались за пятнадцать минут.
На склоне, среди мохнатой чащи, было уже темно, Гайка включила фонарик. Она охала и кряхтела, но храбро держалась рядом с Лесем.
А бабочек становилось все больше. Они роились над головами, щекотали крыльями лица и голые руки. Солнечными зайчиками вспыхивали в широком луче. А когда Лесь и Гайка поднялись до т о г о места, вокруг металась живая желтая метель. Лесь встал на проплешине среди орешника, прочно расставил ноги.
— Гайка, свети, не выключай!
И он заиграл. Это был всплеск светлой печали и радости — одновременно. Музыка «анданте модерато», которая свободно полилась из бамбуковой флейты, пела голосом грустной победы. Грустной — потому что на свете оставалось много несчастий и слез. Но все-таки — победы, потому что на этот раз Лесь одержал над бедою верх.
Он был в этом уверен. Он точно представлял, что сейчас произойдет.
И это произошло.
Громадный рой светлых бабочек спиральным столбом взвихрился перед Лесем и Гайкой. Потом принял четкие, знакомые контуры... И живой невредимый Велька встал над кустами на своих великанских суставчатых ногах. Заблестел желтой пластмассой. По-человечески мигнул. Потянулся к Лесю и Гайке широким, пахнущим травой и медом языком...
— Нечего лизаться, дурень. И больше никогда не отзывайся на трещотки... — Это Лесь проговорил, чтобы не разреветься от счастья. А Гайка — та и правда заплакала. В голос. И щекой прижалась к Велькиной твердой морде с улыбчивым ртом.
Лесь по Велькиной ноге забрался до коленного сустава, привычно скользнул кузнечику на спину, съехал на загривок.
— Гайка! Здесь даже и ремни! Те самые!.. Гай... ну не реви, хватит. Иди сюда... — Он протянул с высоты руки. — Вот так... Выключи фонарик, а то заметят.
Гайка выключила. Всхлипнула:
— А куда теперь?
— В Заповедник... Дай пристегну.
— Лесь, зачем в Заповедник?!
— Надо. Не бойся... Вельчик, вперед. Вон туда, вверх! И к морю!
— Лесь! Ведь опять заметят!
— Не успеют! Держись!
