Лоцман - Крапивин Владислав Петрович (лучшие книги онлайн .TXT) 📗
Какие-то странные горловые звуки донеслись из-за двери – то ли кашель, то ли всхлипы. Я шагнул в прихожую, нажал выключатель. Сашка появился из-за двери – всклокоченный, с измученными глазами в темных впадинах, с мокрым подбородком.
– Игорь Петрович… Меня почему-то очень тошнит… – И стал сползать спиной по косяку.
Я схватил его. Он был как налитая кипятком грелка.
2. Жар
Дальше опять был страх. Словно продолжение сна. Горячий и беспомощный Сашка обвис у меня на руках. Тяжелый такой, будто неживой. Я принес его на кровать. Зачем-то суетливо укутал простыней до подбородка.
– Да что же это… У тебя жар наверняка под сорок!
А он вдруг перевалился на бок, свесил с кровати голову, его опять затошнило, затрясло. Я подхватил его за плечи, чтобы хоть как-то помочь. Чтобы не вздрагивал так, не стонал. А он то мучился от судорог, то страшно обвисал. Потом выдавил:
– Все…
Я снова уложил его на спину.
– Что же с тобой? Отравился чем-то? Я сейчас в «Скорую» позвоню, внизу телефон…
– Не… – Он слабо дернулся. – Не надо… Это не отрава… Это от жара тошнит. У меня так… бывает…
– Все равно! Врач нужен!
Ох как не хотел я врачей! Но что было делать?
– Не… Это пройдет… скоро. Не бойтесь…
Но я боялся. Боялся за него, боялся своей беспомощности. Боялся жуткой предсказанности того, что случилось. «Это алгор-р-ритм!»
– Полотенце на голову… мокрое… Мама так всегда…
Я метнулся в туалет, намочил два полотенца. Одним обтер Сашке лицо, другое положил на лоб. Сашка благодарно притих.
Лампу я не включал, но света из прихожей было достаточно. Я видел Сашкино лицо под мокрой чалмой, оно казалось маленьким, острым и незнакомым. Да, надо идти к телефону, звонить по «ноль три». Но я оттягивал эту минуту, будто надеялся на что-то. Может, на то, что это опять сон? Нет, все теперь по правде. Я нагнулся, стал затирать полотенцем пол. Сашка зашевелился, выдавил жалобный шепот:
– Игорь Петрович, простите, пожалуйста… Что я так…
Меня аж перекрутило от жалости.
– Лежи ты, лежи спокойно. Не надо разговаривать…
– А врачей нельзя… вызывать. Они… решат, что заразное что-нибудь. И в больницу…
– В любом случае я тебя не оставлю.
– А вас не спросят… Меня в карантин, а вас… тоже… для проверки…
Черт возьми, а ведь и правда может так случиться! Но я сказал со всей решительностью:
– Вдруг ты в самом деле подцепил что-то такое, опасное.
– Да нет же-е… – выдохнул он со стоном. – Это лихорадка. От пере… грузок. Много было барьеров… в пространстве…
– Но ведь я тоже их проходил. И ничего…
– Вы большой… Не надо «Скорую»…
Я прополоскал в ванне грязное полотенце, вымыл руки. Вернулся к Сашке. Компресс уже нагрелся, как от чайника. Я перевернул его и прямо-таки обжегся о лоб… Может, разбудить хозяйку, попросить лекарство от жара? Она, конечно, мегера, но должна же понять. Ведь ребенку плохо!.. Или выскочить на улицу, спросить, где тут дежурная аптека?.. Батюшки, голова дырявая! У меня в портфеле аптечка, в ней аспирин!
Я вытряхнул все из «сидора», нашел коробочку, выхватил облатку с аспирином. Принес полстакана воды.
– Сашка, надо проглотить. Обязательно. Жар ослабнет, уснешь. А утром поглядим.
– Ага… Давайте…
Я помог ему сесть, придерживая за спину. Она просто полыхала, колючие позвонки жгли сквозь майку ладонь, будто угольки. Сашка проглотил таблетку и воду, помычал, откинулся. Но через минуту снова свесился с кровати и его опять стошнило. Водой и белыми зернышками лекарства.
– Нет, голубчик, так не пойдет. Надо, чтобы аспирин растворился внутри.
– Я же не нарочно…
– Я растолку таблетку в порошок. Выпьешь и крепись.
Он выпил и крепился. На груди от частых толчков сердца вздрагивала простыня. Я подтащил кресло, сел рядом. Взял Сашку за кисть руки – тонкую, как птичья лапка. Вспомнил сон, вздрогнул, но пальцы не разжал.
– Чибу… дайте мне, пожалуйста.
Ох, малыш ты, малыш…
Чибу я нашел на подоконнике – опять в виде тряпичного клоуна, будто неживого. Сашка положил его под бок. Улыбнулся чуть-чуть. Я сменил ему компресс, опять сел у кровати. Сашка вроде бы задремал… Надолго ли? И что будет дальше?
Когда болели Лариска и Денис, их лечила Тереза. А мне оставалось только бояться за них и быть на подхвате – бегать в аптеку, делать грелки, вызывать докторшу Веру Игнатьевну… И всегда была уверенность, что умелые решительные женщины справятся с любой ребячьей хворью… А сейчас я один на один с безжалостной Сашкиной болезнью. Как на необитаемом острове.
Я опять взял Сашкину руку. То ли мои пальцы уже притерпелись, то ли в самом деле жар, кажется, сделался поменьше. Я откинулся в кресле. Тяжелая, липкая, как смола, дремота обволокла меня. Но потом сделалось легче, и оказалось, что я – маленький, десятилетний – иду вверх по деревянной лестнице в разрушенном приморском храме.
Но шел я без привычной детской радости, без ожидания встречи с морем. Горько мне было.
Оказавшись на каменной площадке, я не взглянул на картину. Потому что это был бы взгляд с упреком. А какое право я имел упрекать тех, кого впереди ждало столько мук?
Но все же я сказал тихо и насупленно:
– Если бы что-то со мной случилось, то ладно, так мне и надо. А Сашка-то при чем? Получается, что он из-за меня…
Потом я осторожно поднял глаза на нижний край картины. Над лакированной планкой рамы увидел зеленый край платья и босые мальчишечьи ноги. И только теперь заметил, что большой палец на левой ноге, видимо, разбит – замотан серой тряпицей, из-под которой торчит зеленый листик. Наверно, подорожник – извечное мальчишечье лекарство… Тогда я прошептал:
– Ты ведь тоже мальчик. Помоги ему, а?.. Я понимаю, что невозможно помочь каждому на Земле, когда так перемешано добро и зло… Но Сашке помоги, постарайся, ладно? Потому что… – Я не знал, какие найти убедительные слова. – Ну… потому, что он проводник. Он водит других, а сам беззащитен на Дороге…
Я мигнул, вытер под носом рукавом ковбойки. Внизу, у края рамы, висел синий стеклянный пузырек с еле заметным клочком пламени. Я сел перед ним на корточки.
– Ты же сам отпустил меня на Дорогу…
Огонек шевельнулся. Я нерешительно придвинул к нему ладони. И опять он согрел их сквозь стекло пушистым теплом. Совсем не таким, как колючий жар Сашкиной болезни.
С этим ощущением я проснулся. За переплетами венецианского окна светил желтый рассвет Подгорья.
3. Ловушка
Сашка лежал на боку, носом к стене. Волосы его склеились в сосульки. Влажная простыня была откинута. Майка пропотела насквозь. Я тронул мокрое Сашкино плечо – оно было теплое, но без большого жара. Он проснулся, повернул голову, улыбнулся слабо и виновато.
– Ну, кажется, наши дела получше, – сказал я. – Давай-ка маечку снимем, а то простудишься в сырой… – Помог ему сесть, стянул майку через голову и жидкие, как плети, руки. Опять поразился щемящей разнице между загорелой кожей шеи и беспомощной белизной спины с лопатками-крылышками. Ощущение Сашкиной ребячьей беззащитности резануло меня новым страхом.
А он вдруг оперся локтями о подушку, пробормотал:
– Ох, простите, мне надо… – Спустил с кровати ноги.
Я помог ему дойти до туалета, подождал, привел назад. Откинул на своей кровати одеяло.
– Давай-ка сюда… – Уложил его на сухие простыни.
– А вы? Где будете спать?
– В кресле выспался.
– Намучились вы со мной…
– Помалкивай… Ну-ка укройся, а то дрожишь.
– А где Чиба?
Чиба – в виде котенка – вышел из-под кровати, муркнул: «Доброе утро». Прыгнул на одеяло. Свернулся клубком.
Я придвинул кресло, сел.
– Спи. Рано еще. Тебе сейчас полезно больше спать.
– Ага… – Сашка послушно прикрыл глаза. Но через минуту опять вскинул ресницы. Глянул на меня, на потолок.
– У тебя что-нибудь болит?
– Не-а… Только весь такой… будто через выжималку в стиральной машине пропустили.
