Под созвездием Ориона (сборник) - Крапивин Владислав Петрович (читать книги онлайн бесплатно полностью без TXT) 📗
Почему я все-таки не написал повесть «Однажды играли…»?
Тут причины прежде всего «литературно-технического» свойства. Сам виноват.
Дело в том, что обдумывалась она долго, и я в своем нетерпении во многом растащил ее по другим повестям (как, говорят, Паустовский растащил свой почти готовый роман «Коллекционер»; иногда приятно сравнивать себя с классиками).
Зою Корнеевну я сделал матерью Фаддейки в «Оранжевом портрете с крапинками» (и в какой-то степени матерью Салазкина в «Бронзовом мальчике»). О вечерних играх (правда, без трубы) много писал в «Шестой Бастионной».
Историю ночного путешествия я перенес в повесть «Тридцать три — нос утри», сделав ее там сновидением. Да она и есть смесь реальности, снов и фантазии. И где что — мне теперь трудно разобраться самому. Да и не надо, наверно. Самое бессмысленное и неблагодарное дело в литературе — насильно расчленять реальность и фантазию…
«Романтику трубача» я перенес в роман «Бронзовый мальчик».
О сгоревшей уборной (во имя большей документальности) рассказал в повести «Мой друг Форик…»
Да и сам Темчик незаметно просочился в образы Ивки («Бабушкин внук и его братья») и Зорко («Взрыв Генерального штаба»). Так что пришлось бы повторяться. За повторения меня и без того ругали неоднократно. Хотя я и помню слова К. Г. Паустовского, что не надо бояться повторений, но…
Особенно бессовестным повторением была бы история с пластинкой и сломанным патефоном. Где я только не писал о патефонах, граммофонах и старых пластинках! «Битанго», «Золотое колечко…», «Кораблики», «Пистолет капитана Сундуккера», «Голубятня на желтой поляне»… Всего и не вспомнишь. Удержаться было очень трудно. Любовь к патефонному волшебству я впитал в себя с первых лет жизни…
Да, это действительно была магия. Сила, завораживающая душу.
Помню себя еще совсем малышом, переживающим томительное ожидание: к сестре и брату должны прийти гости, будет вечеринка, на которую принесут патефон. И вот его приносят: темно-синий, голубой, зеленый или коричневый чемодан. А иногда и празднично-красный, как флаги первомайской демонстрации. (Мама говорила, что в довоенные годы у нас тоже был такой, но его унесли, когда обокрали квартиру — еще до моего рождения; как я ненавижу этих воров!)
Мне разрешают сесть на стол рядом с патефоном (попробовали бы не разрешить! — сразу будет такой рев!). Щелкает плоский никелированный замочек. Медленно, с тихим скрипом поднимается и замирает в наклонном положении крышка. А из недр этого раскрытого чемодана — как широкий выдох — вылетает восхитительный, специальный «патефонный» запах…
Даже сейчас, когда я открываю старый коричневый патефон, купленный в комиссионке, я вдыхаю тот же запах… Вообще-то это смесь застоявшихся ароматов клея, коленкора, чуть поржавевшего железа (из недр внутреннего рупора), сукна на диске и тому подобного. Но все вместе — именно патефонный запах. Тот же, что в давнем детстве. И я, зажмурив глаза, вмиг становлюсь маленьким, переношусь на широкий обеденный стол к предмету своего обожания.
Меня в патефоне восхищает и радует все: блестящие рычажки тормоза и регулятора скорости, сверкающий обод круга, суконное покрытие этого круга (обязательно тех же тонов, что и патефон, только посветлее)…
Вот вертят ручку, и я ощущаю нервное подрагивание патефонных внутренностей. Он, как живое существо, напрягается, чтобы сейчас выдать музыку и песню… Вот кладут на круг пластинку, по которой скользят особые «пластиночные» блики…
Замечательно, если поставят что-нибудь боевое: про кавалеристов, танкистов или летчиков. Но есть и другие прекрасные пластинки. Например, «Рио-Рита». Без этой мелодии немыслим ни один праздник.
Да, в конце концов, неважно, какая музыка. Всякая хороша! А главное — сам процесс игры! Волшебное воспроизведение звука при соединении вот этого чудесного чемодана и черной лучистой пластинки.
Я неотрывно смотрю, как отражающая лампочку головка мембраны покачивается над вертящимся диском и медленно сдвигается от края пластинки к яркой круглой наклейке с размытой от скорости надписью.
Этикетки пластинок были всяких цветов: алые, вишневые, зеленые, черные с золотом, пополам красные и желтые, светло-голубые… Больше всего мне нравились наклейки глубокого сиреневого тона — они были похожи на сгустившийся за окнами летний вечер…
На этикетках, кроме надписей, были различные значки, которые казались мне полными таинственного смысла: горн с флажком и буквами НГ на этом флажке, ласточка с какой-то загогулиной (потом я узнал, что это скрипичный ключ), а на самых больших и тяжелых были картинки: две пышноволосые тети склонили головы, у граммофончика с похожей на оркестровый контрабас трубой.
Что такое граммофон, я знал. Он стоял на тумбочке в квартире Шаклиных. Квадратный коричневый ящик с медными накладными узорами на деревянных стенках.
Граммофон тоже иногда заводили. Только труба его почему-то не присоединялась к ящику, и звук был негромкий. Однако танцевали иногда и под такую музыку.
А бывало, что приятель сестры Юра Жернаков, который увлекался радиотехникой, приносил какую-то электрическую штуку, к которой подключали патефон. Это называлось «радиола».
Мне не нравилась радиола. Я был изрядный трус и боялся треска электрических помех в усилителях и приемниках. Поэтому, кстати, не любил ходить с сестрой к Юре в гости: там обязательно включали приемник, и он начинал сотрясаться от разрядов.
Сейчас думаю: а почему у Жернаковых был приемник? Ведь с началом войны населению было приказано приемники сдать (чтобы не слушали фашистскую пропаганду). Но у Юры приемник точно был. Высокий, как шкафчик. Я даже помню, что когда начинала светиться шкала, на ней проступала фигурка разноцветного, странно скрюченного человечка…
Иногда Юра и другие приятели сестры и брата приносила пластинки необычного вида: очень тонкие, гибкие, из полупрозрачной разноцветной пленки. Про них почему-то полагалось говорить шепотом. Брат объяснял, что музыку на такие пластинки записывают «самодельным способом»…
Кстати, о записи. О том, как отпечатался голос Темчика на гладких бороздках пластинки. Сам я такого не видел и не слышал. Пробовал сделать этот фокус на своем патефоне, но (безуспешно. Что же меня толкнуло задумать такой трюк для повести?
Дело в том, что еще в детстве я читал о таком способе звукозаписи в книжке Марии Прилежаевой «Юность Маши Строговой». О школе военного времени. Там есть один мальчик, Витя Шмелев, который показался мне во многом на меня похожим. Так же его «доводили» в школе, так же он любил улизнуть от уроков, притворившись больным. И вот, оставшись однажды дома, он отыскал старую книгу с популярными рассказами по физике и прочитал там об этом звуковом трюке. Тут же попробовал — получилось…
Потом, когда я был уже далеко не молодым писателем, я не раз встречался с Прилежаевой в редакции «Пионера». Однажды во время традиционного застолья после заседания редколлегии я попробовал узнать у Марии Павловны подробнее, про какую книгу она писала и пробовала ли она сама сделать опыт с патефоном и пластинкой. Она, поддавшись общему веселью, была разговорчива, доброжелательна и, услыхав мой вопрос, принялась рассказывать. Но тут же, увлекшись всякими подробностями, «съехала на другие рельсы». И так два или три раза. Больше я не решился настаивать и переспрашивать.
А теперь уже ни о чем не спросишь, ничего не узнаешь. Разве что снова возьмешь и перечитаешь страницы в книжке детства — «Юность Маши Строговой»…
Кстати, недостоверность «звукового трюка» тоже была причиной (одной из многих), по которой я так и не закончил повесть.
По правде говоря, все ее задуманное окончание — чем дальше, тем больше — казалось мне искусственно-драматичным, сконструированным.
Хотя, может быть, я и не прав. Самый-самый конец, когда мы бежим на мост и машем пароходу, искусственным не кажется. Здесь все на месте. Кроме одного: на самом деле пароход не мог плыть под мостом. Пристань была ниже моста по течению, и пароходы, уходившие к Тобольску, двигались в другую сторону.
