Мизерере - Гранже Жан-Кристоф (читать книги TXT) 📗
75
Воло вернулся в больницу.
Он не намерен останавливаться на полпути. Теперь он отыщет следы основной деятельности секты. Пыток. Опытов над людьми.
Он направился к лифтам. Нажал на кнопку, и хромированные дверцы раздвинулись. На стене кабинки он увидел клавиатуру. Над ней — потухший пульт управления. До сих пор все шло слишком гладко. Но чтобы управлять лифтом, нужен код. Русский наклонился и обнаружил, что на клавишах были буквы. Он набрал «МИЗЕРЕРЕ».
Пульт загорелся, готовый к использованию.
Воло почувствовал привкус победы, и тут же сердце сжалось от тревоги. Все слишком просто. Он начинал догадывался, что это может оказаться ловушкой. Как знать, а не идет ли он именно туда, где его ждут?
Лифт стал спускаться. Первый подземный этаж. Тишина. Дежурные лампы. Снова все шло как по маслу.
Белые стены и линолеум сменил бетонный пол и лампы, прикрытые решетками. Он двинулся направо. Неприятное ощущение возрастало. Здесь он уже бывал. Здесь его терзала боль. Снова противопожарная дверь. Справа — биометрический датчик. Он приложил указательный палец, и дверь открылась.
Музейный зал. В темноте он различил подсвеченные сзади стеклянные блоки на постаментах. В густой жидкости плавало что-то коричневое, пронизанное жилами, органическое. Странные деревца медленно вращались в розоватом свете.
Человеческие органы. Опознать их Воло не мог, но все они для сохранности подверглись особой обработке. Они выглядели твердыми, кристаллическими, не подверженными разложению. Как будто их покрыли лаком или пластиком.
Волокин подошел поближе. Волокна, кости, ткани… Всех оттенков, которые придает кровообращение: пунцовые капилляры, ярко-красные вены, малиновые артерии…
Он насчитал штук тридцать таких аквариумов. Вспомнил о символе веры секты. Избегать всего современного. Жить вне времени. Это место не вязалось с правилами сектантов. Скорее это был музей будущего, где сохранялись фрагменты человеческого тела, что-то вроде анатомической галереи, созданной инопланетянами.
Он прошел среди постаментов. За первым залом оказалась научная лаборатория. Просторная комната из нескольких отсеков со стеклянными перегородками. Операционные столы. Выключенные лампы. А еще — компьютеры, пробирки, колбы, центрифуги…
Воло обратил внимание на странные размеры операционных столов. Слишком велики для животных. Слишком малы для людей. Догадаться было нетрудно. Дети. Опыты в секте проводили только на детях. Очевидно, на тех, которые уже перенесли ломку и стали бесполезными. Всякие Уго Монетье, Танги Визели, Шарли Беллоны… А сколько было других?
Вдруг Воло ощутил царивший в комнате холод. Снова взглянул на органы, заключенные в стекло и свет. И понял. Эти органы — части горла. Гортани. Голосовые связки. А точнее, органы, извлеченные прежде, чем они стали нечистыми. Пока половые гормоны не успели их деформировать.
Сдерживая слезы, Волокин протянул руку к одному из стеклянных кубов.
Словно хотел коснуться висящих в воде кораллов.
В этот миг вспыхнул луч света, окружив его пальцы белым сиянием.
Ему показалось, что сама его рука превратилась в органическое дерево.
Но это был свет фонарика.
Тактического фонарика, установленного на автоматическом оружии.
— Ты и правда думал, что с такими руками кто-то примет тебя за батрака?
Волокин повернул голову и улыбнулся. К нему приближались двое мужчин в черных гимнастерках. Он их узнал: управляющий и один из его церберов.
Дети Колонии.
Они не боялись касаться современных материалов. Каждый из них держал автомат МП-7 А1 марки «Хеклер amp;Кох». Оружие ближнего боя, созданное специально для «обработки» «усиленных» объектов, как написано в специальных пособиях. В переводе — людей в бронежилетах.
Волокин не ответил. В глубине души он и не сомневался, что этим все кончится. Зачем он бросился в пасть льва? В его куцем умишке одержимого саморазрушением нарка ответа не нашлось.
Однако ответ существовал.
Он выступил из тьмы, обретя хорошо знакомую форму.
Седого мужчины на фоне подсвеченного сзади стеклянного куба.
— Седрик, мальчик мой. Я всегда знал, что ты к нам вернешься.
76
— Вернулся, но без голоса, — сказал Волокин, дивясь своему спокойствию. — Зато со злым умыслом.
— Ну еще бы, — ответил Бруно Хартманн. — Ты даже стал полицейским. Этот тайный умысел ты вынашивал всегда, сам того не зная. Вернуться и уничтожить нас. С одной стороны, ребячество. А с другой — проявление мужества. — Он улыбнулся. — Ты был мужественным ребенком, Седрик. Я знал, что рано или поздно от тебя будут неприятности.
— Почему же меня не убили еще тогда?
— А зачем? Мы нашли тебя после побега. Ты лежал в отделении «Скорой помощи» в Милло. Мы выяснили, что произошло. Ты прошел пешком больше пятидесяти километров, оглушенный, раненый, обожженный. В шоковом состоянии ехал автостопом. И кроме своего имени, ты ничего не помнил. Никто не знал, откуда ты взялся. Стоило ли нам вмешиваться? Никто бы не связал тебя с «Асунсьоном».
— Вы жалели обо мне? — иронически поинтересовался Волокин.
Он сохранял свое ни на чем не основанное хладнокровие.
— Ты мог быть полезен, но мы бы никогда от тебя ничего не добились. Слишком неподатливый, неуправляемый. Нам так и не удалось направить твою силу в созидательное русло. Кроме того, когда ты сбежал, у тебя как раз началась ломка.
Хартманн прошел между подсвеченными аквариумами. Та мерзость, что медленно вращалась за стеклами, отбрасывала на его жесткое лицо тени, похожие на водоросли. Он был одет в куртку из черного полотна и походил на актера шестидесятых, вот только Волокин не помнил какого. Касдан, тот бы вспомнил.
— Догадываешься, где мы?
Волокин не ответил.
— В музее. В галерее изящных искусств, начало которой положил мой отец более шестидесяти лет назад. В Освенциме.
Хартманн распахнул объятия навстречу органам, заключенным в башни из розового света:
— Горло. Трахея. Гортань. Голосовые связки. То, из чего рождается голос. Предмет изысканий моего отца. Это была его страсть. Он желал сохранить эти детские органы, в которых было что-то исключительное. Традиция Освенцима. Иозеф Менгель коллекционировал глаза неодинакового цвета, зародыши, желчные камни. Иоханн Кремер — «свежие» образчики печени. Изюминка коллекции моего отца — это способ консервации экспонатов. Он опередил свое время, применяя новаторские технологии. Формалин. Ацетон. Смола… Но не будем об этом… Важно то, что нам удается не только хранить коллекцию, но и постоянно ее пополнять.
В черной гимнастерке и с повадками старого усталого льва, Хартманн был похож на главного злодея из «Бондианы». В реальной жизни от такого профиля захватывало дух. Размышляя об этом, Волокин сам не понимал, откуда берутся его спокойствие и отстраненность. Словно он выкурил суперкосяк.
— Парадокс заключается в том, — продолжал немец, — что здесь собраны только наши неудачи. Гортани, не достигнувшие поставленной нами цели. Этим органам, которые мы в последний момент спасли от ломки, так и не удалось сокрушить мир. Достижение, бывшее объектом наших стремлений, наших чаяний…
— Не понимаю, что за чушь вы несете.
— Крик, Седрик. Все наши исследования ведут к крику.
Волокин по-прежнему улыбался. Он играл у немца на нервах. Даже в безвыходном положении он сохранял свою власть над ним. Хартманн — акула, и страх — его океан. Естественная среда обитания. А Воло своим поведением ее разрушал.
— В основе всех выдающихся судеб лежит судьба отца, — вновь заговорил немец. — История Эдипа — это прежде всего история его отца Лая, изнасиловавшего юношу Хрисиппа. Если бы не вина его отца Якоба, скрывавшего свою вторую жену, Зигмунд Фрейд не создал бы психоанализ.
— То есть в основе всегда лежит чья-то вина. В чем же провинился твой отец?
Хартманн судорожно усмехнулся. Сейчас он особенно походил на людоеда, то есть на самого себя. Сказочного персонажа, расхаживающего по миниатюрному розоватому лесу.
