Черные реки сердца - Кунц Дин Рей (бесплатные серии книг .txt) 📗
– О'кей. Это было в газетах. Обо всем этом сообщалось, пускай даже не очень широко. Это трагедия и для погибших детей, и для Бюро по расследованию. Но что именно сделало это безымянное Агентство, чтобы замять дело? Это была для правительства весьма неприятная, ставшая общеизвестной, история. Оно оказало Бюро медвежью услугу, пытаясь выгородить его, выставить в лучшем свете.
– О, но они были просто блистательны в сокрытии самого взрывного аспекта этого дела. Кое-кто в Бюро, лояльный Тому Саммертону, директору, намеревался использовать дело Кореша как пробное для применения законов о конфискации имущества к религиозным организациям.
В то время как Юта уже мелькала под их колесами и они приближались к Модене, Спенсер продолжал трогать пальцем свой шрам и размышлять над тем, что она ему раскрыла.
Деревья стали словно уменьшаться. Сосны и ели тут отстояли слишком далеко от шоссе, чтобы отбрасывать тень на проезжую часть, и пляска светотеней прекратилась. Еще Спенсер заметил, что Валери стала щуриться, глядя на дорогу впереди, и вздрагивать слегка время от времени, словно ее мучили собственные воспоминания.
Рокки сзади них, казалось, не обращал внимания на серьезность разговора. Безусловно, для самочувствия собаки так было лучше.
Спенсер наконец сказал:
– Сделать целью захвата имущество религиозных групп, даже сплотившихся вокруг таких одиозных фигур, как Кореш, – это гром среди ясного неба. Если это правда. Налицо полное пренебрежение конституцией.
– В наши дни существует множество культов и самостоятельных сект с миллионным имуществом. Как там зовут этого корейского проповедника – преподобный Мун? Держу пари, его церковь имеет в Соединенных Штатах сотни миллионов. Если любая религиозная организация вовлечена в криминальную деятельность, ее право на освобождение от налогов аннулируется. И тогда, если Бюро или ФБР имеют разрешение на конфискацию имущества, они окажутся первыми, опередив даже департамент государственных сборов, и все заграбастают.
– Устойчивый поток наличности, чтобы покупать больше игрушек – лучшего офисного оборудования для заинтересованных бюро, – сказал он задумчиво. – И помогать держать на плаву это безымянное Агентство. Даже расширять его. В то время как множество парней, местных полицейских, имеют дело с настоящими тяжкими преступлениями, уличными бандами, убийцами, насильниками, а у полиции даже нет средств, чтобы увеличить им жалованье или купить новое снаряжение.
Когда за окном промелькнула и Модена, Валери сказала:
– А подотчетность применяющих федеральные законы о конфискации имущества и аналогичные законы штатов может только угнетать. Захваченное имущество раскладывается неадекватно – некоторый процент просто исчезает в карманах сопричастных чиновников.
– Легализованное воровство.
– Так как никто никогда не был пойман за руку, оно может быть названо законным. Как бы то ни было, люди Саммертона в Бюро планировали подбросить наркотики, магнитофонные записи крупных сделок с наркотиками и массу запрещенного оружия в «Маунт Кармел-центр» – цитадель Кореша – после успеха первых налетов.
– Но первые налеты провалились.
– Кореш оказался более несдержанным, чем они полагали. Невинные агенты Бюро были убиты. И невинные дети. Это стало золотой жилой для прессы. При множестве свидетелей головорезы Саммертона не смогли подбросить наркотики и оружие. От операции отказались. Но внутри Бюро оставался бумажный след: секретные меморандумы, доклады, файлы. Все это требовалось быстро ликвидировать. Пара людей также была ликвидирована, людей, которые знали слишком много и могли проговориться.
– И вы утверждаете, что именно безымянное Агентство убрало всю грязь?
– Это не я утверждаю. Они в самом деле это сделали.
– Но при чем здесь вы? Откуда вы знаете Саммертона? – Она закусила нижнюю губу и, казалось, задумалась, насколько откровенной может быть. Спенсер спросил: – Кто же вы, Валери Кин? Кто вы, Ханна Рейни? Кто вы, Бесс Беер?
– А кто вы, Спенсер Грант? – ответила она с деланным возмущением.
– Если не ошибаюсь, я назвал вам имя, настоящее, подлинное имя, когда был не в себе в прошлую или позапрошлую ночь.
Она колебалась, качала головой, но не отрывала глаз от дороги.
Тут он обнаружил, что его голос понизился и стал разве чуть громче шепота. И хотя он не мог заставить себя говорить громче, но, заговорив, чувствовал, что она слышит каждое слово:
– Майкл Акблом. Это имя я ненавидел большую часть своей жизни. Оно уже не мое законное имя четырнадцать лет, с тех пор, как мой дед помог мне обратиться в суд, чтобы получить право сменить его. И с того дня, как судья принял такое решение, я ни разу не произносил это имя, ни разу за все это время. Пока не назвал вам.
Он замолчал.
Она ничего не говорила и, несмотря на его молчание, понимала, что он еще не закончил.
То, что Спенсер хотел сказать ей – он чувствовал, что нуждается в этом, – было легче сказать в приступе безумия, подобно тому, как он сделал свое предыдущее признание. Сейчас его сдерживала даже не робость, а сознание, что он конченый человек, а она заслуживает кого-нибудь получше, каким ему уже не стать.
– И даже если бы я не терял сознание, – продолжил он, – я бы сказал вам все, раньше или позже. Потому что я не хочу ничего таить от вас.
Труднее всего порой даются те слова, сказать которые понуждает глубокая и острая потребность. Если бы у него был выбор, он бы отверг это время, это место на пустынном шоссе, наблюдаемый и преследуемый, мчащийся вперед либо к смерти, либо к неожиданному дару свободы – но в любом случае в неизвестность. Жизнь, однако, выбрала этот неподходящий момент без консультации с теми, кто жил в нем. И боль, когда говоришь от сердца, в конце концов, всегда легче переносится, чем то страдание, которым расплачиваешься за молчание.
Он глубоко вздохнул.
– То, что я пытаюсь сказать вам... это так дерзко. Хуже того. Глупо, смехотворно. Господи, я даже не могу описать, что я чувствую к вам, потому что не могу подобрать нужные слова. А может быть, для этого и не существует слов. Я только знаю, что все, что я чувствую, – чудесно, необычно, отличается от того, что я испытывал раньше, от всего, что некоторые люди считают возможным чувствовать.
Она сосредоточила свое внимание на дороге, и это позволило Спенсеру глядеть на нее, пока он говорил. Блеск ее темных волос, нежность ее профиля, сила ее прекрасных загорелых рук, сжимавших руль, вдохновили его продолжать. Если бы в этот момент она встретилась с ним глазами, то он, возможно, смешался бы и не смог до конца выразить все, что порывался сказать.
– Безумие в том, что я не могу сказать, почему я такое чувствую к вам. Оно просто находится здесь, внутри. Это чувство, которое рвется из меня. И не только сейчас – оно такое, словно всегда жило во мне, словно вы всегда были здесь, или я всю свою жизнь ждал вас.
Слова теснились и рвались из него, но он все больше боялся, что не сможет подобрать самые нужные слова. Она, казалось, понимала, что не должна откликаться или, того хуже, подгонять его. Спенсер балансировал на такой высокой струне открытости, что при малейшем дуновении, пусть и нечаянном, рисковал сорваться.
– Я не знаю. Я очень неловкий в этом. Дело в том, что я был всего лишь четырнадцатилетним мальчиком, на которого обрушилось такое. И эмоции словно замерзли в этом подростке, он как будто онемел. И если я не могу объяснить, что чувствую или почему я чувствую это, то как могу я ожидать от вас подобных чувств в ответ? Господи, я был прав: «дерзкий» – это не то слово. «Дурацкий» точнее. – И он снова погрузился в спасительное молчание. Но нельзя было пребывать в молчании долго, он чувствовал, что скоро утратит волю и не сможет прервать его. – Пусть это глупо, но теперь у меня есть надежда, и я буду держаться за нее, если вы не скажете мне, чтобы я выбросил это из головы. Я расскажу вам все о Майкле Акбломе, каким он был. Я расскажу вам все, что вы захотите узнать, все, что вы сможете вынести. Но я хочу того же от вас. Я хочу знать о вас все. Никаких секретов. Конец секретам. Здесь, сейчас. С этого момента никаких секретов. Все, что у нас может быть общего – если у нас вообще что-то будет, – должно быть честным, истинным, чистым, сияющим, не похожим на все, что я знал раньше.
