Год Людоеда. Время стрелять - Кожевников Пётр Валерьевич (книга жизни TXT) 📗
А как это толковее исполнить и обставить так, чтобы никто не догадался, чьих это рук дело? Убить и увезти? Так-так-так, что-то уже путевое вырисовывается! Во-первых, как убить? Задушить? Нет, отпадает, сил не хватит. Корней хоть и мелкий мужичок, но зато крепенький, цепкий и устойчивый. Чем-нибудь по голове огорошить? Молотком? Бейсбольной битой? Нет, Филя, это уже какое-то кино! Отравить? А чем? Что-то он в ядах-то не особый спец получается. Может быть, куда-нибудь электричество подвести, чтобы его, гнуса, испепелило? Лучше всего к унитазу! Точно, точно! А если не возьмет? Тогда что? Нет, тут надо все делать наверняка, с полной гарантией качества и полной конспирации.
А если морг подпалить? Ну, скажем, ночью, когда этот черт дрыхнет? Вот это, кажется, мысль на пятерку! Облить входную дверь бензином — и вперед! Очищение, понимаешь, огнем от всякой мрази.
Филипп дал волю своим требовательным рукам, — это было офигенно видеть себя, как ты… Ух ты! Он уже взопрел и тяжело, довольно громко дышал. Ему явились сцены его клевой работы под чутким руководством Ангелины Шмель…
Ребятишки возвращаются с работы — одни после попрошайничества, другие после воровства в транспорте и магазинах, все сдают добычу так называемому дежурному, а Филя наблюдает за всем этим сквозь «полицейское» стекло, прозрачное лишь с одной стороны, которое всемогущая мама Ангел привезла из своей деловой поездки по скандинавским приютам.
А вот этот ребятенок провинился, он не выполнил сегодня установленный план, и его следует наказать. Роль палачей исполнят старшие по возрасту мальчишки — они уже созрели, у них все вполне мужское и есть на что посмотреть. Мультипанов будет наблюдать за сценой наказания сквозь то же волшебное стекло и нежить свой слух всхлипами неоперившегося сосунка: «Ну не надо, а? Я вам потом все отработаю! Да я завтра два плана принесу! Ну, что вы хотите? Ой, что вы делаете! Больно!» А потом Филя сам зайдет в душевую комнату, где и происходят экзекуции, и примет в дальнейшем воспитании лентяя личное участие… А что с этим парнишкой потом будет? Да отлежится он, прокакается и — снова на работу!
Труднее воспитывать тех, кто волынит на панели. Да, у них с мадам Шмель есть и такая категория воспитанников и воспитанниц. Эти-то, честно говоря, вообще уже мало чего в жизни боятся! Их, пардон, хоть говно заставляй жрать — все без толку! И ведь действительно жрут, и действительно продолжают волынить!
А их «краснодеревцы»?! О, это особые ребята! Они работают ночью, чтобы никто ничего не заподозрил. Бывают, конечно, и с ними накладки, но что делать? Такая работа! Ребятишки собирают и сколачивают гробы.
Да, Ангелина все-таки гениальная женщина! Такое придумать! Дармовая сила, а какой барыш! Детишки-то на полном гособеспечении, а каждый гробик сейчас стоит, я вам скажу, да…
Это были золотые, бриллиантовые времена! Конечно, и в этом деле случались досадные проколы. Но, кстати, совершенно не по их с Ангелом вине, нет! Просто попался как-то один дурачок — да у него, наверное, и родители были такие же слабоумные, а кто еще, спрашивается, отдаст своего ребенка в детдом? — так вот, этот балбес однажды взял да в окно сиганул. Ну их тогда и потаскали! То-то они в те тревожные деньки страху натерпелись!
А все эта бешеная команда: Федор Борона, Борька Следов и Лолита Руссо. Ну не могут такие скоты сидеть на жопе ровно! Все им хочется кому-то малину обосрать! Ну и обосрали! Причем больше лошади! Шмель — та даже с должности слетела. Да и Филе тогда пришлось из детдома сдриснуть. Кроме них еще кое-кто пострадал. А этим врачам и журналистам — ничего! Как с гуся вода! Они свои гнусные расследования дальше продолжают. И сколько они хорошим людям гадостей понаделали, трудно даже сосчитать!
А как лихо Ангелина Германовна ребятню за кордон толкала — только вьет! Ну и эту жилу им тоже заодно перекрыли, и все те же гондоны!
А вот как Филя первый раз с трупиком познакомился — то разговор особый и не для всякого уха. Девочка-то та умерла от астмы. Какой-то там статут с ней случился, и она так и не очнулась. Врачишки там чего-то объясняли: кома не кома, а какая-то такая ерунда, при которой очень трудно человечка к нормальной жизни возвратить. Вот в этот раз оно именно так печально и получилось. Что-то у врачей там не срослось.
Собрала, значит, мама Шмель всех ответственных работников в морге и говорит: «Вот, товарищи, посмотрите, какая тут у нас произошла трагедия!» Ну все там как-то, наверное, по-обычному на это дело смотрят, а у Фили-то к покойникам уже давно особые чувства созревали.
В этот момент во всем мире остались только он и она, и эта девочка, несмотря на свою очевидную смерть, оставалась для него живой! Филипп пристально смотрел на ее безжизненное (но живое!) тело, понимал, что окружающие способны заметить его странный (для них!) взгляд и сделать для себя какие-нибудь дурацкие выводы, но в эти минуты он оказался бессильным пресечь подробное изучение коченеющего трупа.
Мультипанов смотрел на красно-бурые подтеки на сгибах локтей, которые остались от инъекций, и чувствовал, что сейчас полностью потеряет контроль над своими действиями, подойдет к своему фетишу и примется гладить и целовать эти следы насилия. А гумозные пятна на ее висках?! Где же ему взять силы, чтобы удержать свои обезумевшие руки, которые стремились прикоснуться к этим спутникам смерти?
Филипп ощутил ледяной жар, сердце остановилось, и вдруг он почувствовал, как через его трусы бьет семя…
Ну что? Умерла и умерла, дело прошлое, а далыие-то что, хоронить, как это завсегда и положено? Или кремировать? А чего тут еще такого хитрого можно придумать? История-то приключилась в области, тело лежит в больничном морге, — кажется, уже все? Ан нет! Вызывает его мама Ангел и задает лобовой вопрос: «Хочешь, я ее на одну ночь в детдом верну?» — «Что? Не понял!» А сам-то он чувствует, что уже зарделся, лицо все шипит, как сало на сковородке. «Ну да, не понял! Еще как понял! — это директор-то ему говорит. — Только, чур, я первая, по рукам?» «Хорошо», — он то ли шепнул беззвучно, то ли про себя безгласно отметил.
Да так он и вышло! И как ей все удавалось?! Нежилась она с той девчоночкой аж до середины ночи, а потом уже Филе эстафету передала, но с уведомлением: «Давай-ка, парень, проворней, чтобы к шести часам утра она была готова к отправке. За ней люди минута в минуту приедут!» И чтобы никаких следов!
Ну так и что? Он-то свое дело тоже успел совершить, а тельце-то еще мягонькое, податливое, такое, будто девонька в глубочайшем сне пребывает, а может, и отошла уже, в том-то и вся изюминка — жива или нет, кто ж ее, маленькую, знает?
Следующие кадры, которые засветились уже не на экране телевизора, а в памяти Мультипанова, стали смутные воспоминания его детства, когда с ним играла в «доктора и врача» или в «мужа и жену» его старшая сестра Лариса. Чего она с ним тогда только не вытворяла! Даже, кажись, и подруг приводила? Ну да, точно, случались и такие варианты…
И вот он уже видит себя подростком. Конечно, сеструха гораздо старше Филиппа, но какая разница?! У него все уже как у взрослого мужчины! Мультипанов видел однажды, как она раздевалась в своей комнате. Заиндевев у окна, он выглядел все глаза, дожидаясь, пока Лариска сняла с себя всю одежду, даже шелковые трусики. Сестра стягивала их, слегка наклонившись. Тело Ларисы было коричневого цвета, словно битые яблоки, только на месте купальника остались белые полоски и кружки — кружки там, где подрагивали ее большие стоячие груди.
Сеструха долго двигалась перед зеркалом, внимательно и самодовольно себя рассматривая и оглаживая свое округлое тело. Потом она вдруг потянула руку вниз и, проникнув в рыжеватые, как лесной мох, кудряшки, начала там быстро шевелить, продолжая двигаться по комнате, а дойдя до кровати, легла, сладко растянулась и начала щекотать себя пальцами между ног. Лариска постанывала и даже что-то произносила, но делала это слишком тихо и не очень внятно, поэтому Филипп не мог различить ни одного слова. Сестра принимала различные позы, тискала свои соски и груди, гладила и мяла живот, потом вдруг заурчала, как кошка, затряслась, словно от электрического разряда, замотала головой, заплакала, засмеялась и замерла со стоном, который, как почудилось Филиппу, очень долго не затихал в его напряженных ушах.
