Белый ниндзя - ван Ластбадер Эрик (смотреть онлайн бесплатно книга TXT) 📗
Он не нуждался в любви. Он обладал чем-то более ценным, чем любовь.
Когда-то Сендзин и его сестра были водой не разольешь. (Как больно теперь об этом думать порой!) Они жили в душах друг друга, а такая близость немыслима для большинства людей. А потом она ушла, и вот в душе Сендзина образовалась пустота, которую невозможно ничем заполнить. Как он ни пытался залатать эту брешь — ничего не получалось. Это была такая жуткая пустота, что в ней было благо: она приучила его сердце к одиночеству, постепенно превращая его в камень.
Только одиночество имело ценность. Все остальное, относящееся к социальной жизни, было просто чудовищно: гротескно, бессмысленно, отвратительно.
Он вспомнил фильм, на который его однажды водила Аха-сан. Там молодую женщину с бледным, лишенным всякого выражения лицом готовили к брачной церемонии точно таким образом, как оруженосцы одевали в доспехи рыцарей в средневековой Англии, готовя их к битве.
И саму процедуру упаковывания ее в свадебное платье, больше похожее на доспехи, и саму свадьбу, и то, что последовало за ней, молодая женщина вынесла со стоицизмом, который Сендзину показался как достойным восхищения, так и смешным. Почему она не прирезала дурака-мужа, когда он лишал ее девственности? Почему она позволила связать себя по рукам и ногам обычаю и собственным инстинктам?
Сендзина тоже упаковали в тяжелые доспехи японского сословного общества. Он презирал эти доспехи, потому что они символизировали и саму картину объективного внешнего мира, и ограниченность его собственных субъективных внутренних возможностей. Все, что требовалось теперь Сендзину, — это сделать первый шаг. Его сэнсэй сам предоставил ему такую возможность, по глупости снабдив его и тем, и другим, дав фундамент, на котором можно было строить. А затем природные способности Сендзина сделали остальное, выковав его дух, придав ему такую форму, которая явилась ему в момент озарения, оперив сознание, как комету, прочерчивающую свой след на небосклоне.
Сендзин перерос учение Тао-Тао, освоению которого были посвящены его детство и юность. Передавая ему свои знания, сэнсэй ненароком открыли его ищущему уму ограниченность их магии. Почувствовав эту ограниченность, он сделал рывок вперед — и преодолел тяготение теории, оказавшись в другом мире.
Этот мир стоял на тех же слонах, что и Тао-Тао, но принципы эти использовались совершенно иначе, способом, к которому пришел и плодотворный ум Сендзина.
К его первому сэнсэю Сендзина привела его приемная мать Аха-сан. Ей казалось, что она поняла причины его меланхолии, и так она пыталась помочь ему обрести себя. Она своевременно почувствовала силу его интеллекта и решила, что только Тао-Тао способно дать ему пищу для ума, одновременно и дисциплинируя его, и смиряя.
Чтобы стать тандзяном, надо иметь соответствующую природную предрасположенность, переходящую из поколения в поколение. В Сендзине текла кровь тандзянов — наследие его матери.
Это была еще одна причина для того, чтобы ненавидеть ее. Она имела наглость передать ему такое взрывоопасное наследие, одновременно покинув его. И, возможно, благодаря этой ненависти Сендзин использовал все свои внутренние силы, чтобы, отталкивая от себя это учение, которое давалось ему без труда, сделать из него нечто совсем иное, подходящее для его личности.
Сендзин рос, как сорная трава в поле, или ему так казалось. И в этом он тоже винил свою мать. Если бы она только жила, если бы не бросила его на произвол судьбы!
Но она оказалась слабой, она позволила своей жизни оборваться, трусливо смахнула с себя всякую ответственность за его судьбу. С того самого момента, как Сендзин осознал ее грех перед ним, он разжигал в себе праведный гнев, не давая ему погаснуть и забыться, как забываются порой даже важные эпизоды жизни.
Аха-сан была «мико» — колдуньей, владевшей приемами черной магии. Но она никогда не выходила за пределы, которые обычай и она сама поставили перед ее искусством. Часто Сендзин мечтал обрубить якорные канаты, сдерживающие ее, открыть перед ней горизонты.
Первый раз это случилось, когда он случайно наткнулся на нее, выходящую из ванной, всю в росе сверкающих капель. Она быстро отвернулась, закрыв плечи хлопчатобумажным кимоно. Но он все-таки успел заметить ее обнаженный торс.
Сендзину было двенадцать, когда это случилось. Он не видел ее голого тела с шестилетнего возраста, когда они вместе купались или когда он, дрожащий от страха, иногда залезал к ней в кровать, проснувшись от ночного кошмара.
На его воображение подействовало не только зрелище самого обнаженного торса Аха-сан, но и жест, с которым она отвернулась и закрылась: он был невероятно кокетлив. Он тогда почувствовал жгучее желание прижаться лицом к ее белым грудям, скользнуть в тепло ее мягкого тела, задохнуться от его пьянящего запаха.
Но все это так и осталось мальчишескими мечтаниями. Этого просто не могло произойти из-за невероятной целомудренности его приемной матери, проистекающей не из философских, религиозных или моральных убеждений, а просто потому, что она естественно следовала всем наставлениям матери, которые врезались ей в сердце так, как если бы были высечены в камне.
Когда много лет спустя он спал со своей первой женщиной, он обнаружил, что может действовать, только если думает об Аха-сан. В то же самое время мысли о приемной матери обычно приводили его в ярость, потому что от них он обычно ассоциативно перескакивал на мысли о своей кровной матери. И эта ярость была такой неконтролируемой, такой свирепой, что она сокрушала его, как девятиосный грузовик, наезжающий на крошечную малолитражку.
Смерть и только смерть могла удовлетворить его в такие минуты.
Едва ощутимый аммиачный запах заставил его поднять крышку бассейна. Затем он сначала почувствовал, а потом и увидел, как тонкие белые нити его спермы зигзагами прочертили поверхность воды. Проведя кончиками пальцев по все еще вздыбленному члену, Сендзин удовлетворенно вздохнул.
Обнаженная Шизей лежала на животе. Косые лучи солнца, проникая сквозь окно спальни городского дома Брэндинга в Джорджтауне, освещали гигантского паука, заставляя светиться цветную тушь, введенную точечками под кожу. Был последний день месяца, лето в самом разгаре.
Она лениво пошевелилась, нежась на смятых простынях, и восьминогое существо задвигало своими волосатыми лапами. Ритмичные движения головогруди, проницательный взгляд восьми кроваво-красных глаз дополняли иллюзию.
Коттон Брэндинг смотрел на паука со смешанным чувством восхищения и ужаса. Он протянул руку, как во сне, к этому чудовищу — она коснулась теплой кожи Шизей. Странное это было ощущение: как муха в приборе окулиста, предназначенном для тестирования трехмерности восприятия у детей, которая кажется живой, пока не попытаешься взять ее за крылышко.
— Ты обещала мне рассказать, — напомнил Брэндинг, — как ты заполучила этого паука.
Шизей перевернулась на спину, и существо исчезло, будто за ним захлопнулась дверь. Чистая кожа, упругая плоть сияли золотом под косыми лучами солнца.
— Почему мы не можем побыть вместе сегодня вечером?
— Работа, — объяснил Брэндинг. — Поскольку ты притащила меня в Вашингтон, придется идти на банкет в честь западногерманского канцлера. Но ты не расстраивайся.
— Но я уже составила план: пообедать в «Красном море», а потом потанцевать дома. Я вчера специально зашла в магазин грампластинок и оставила там кучу денег.
Брэндинг улыбнулся: — Звучит заманчиво, но сегодня это просто невозможно.
— Сколько времени ты там пробудешь? Я буду тебя ждать. Потанцуем, когда ты придешь домой?
На ее лице, как у ребенка, была написана такая горячая просьба, что Брэндинг улыбнулся. — Хорошо, — сказал он, — сделаю все возможное, чтобы вернуться к двенадцати часам. Но если не вернусь — ложись спать.
Она потянулась к нему, обхватив руками за шею и привлекла к себе. Ее тело извивалось под ним от нетерпения, но Брэндинг не мог вот так, за здорово живешь, заниматься с ней сейчас любовью, не услышав обещанной истории ее татуировки.
