Лицо в зеркале - Кунц Дин Рей (бесплатные онлайн книги читаем полные версии txt) 📗

Он протянул руку к экрану, показав Этану, куда нужно смотреть.

— Вижу, — кивнул Этан. — И что они означают?

— Они свидетельствуют о разговоре.

— Разговоре? Он говорит сам с собой?

— Прежде всего, вслух он ни с кем не говорит, даже с собой, то есть мы не должны видеть такую «картинку».

— Понимаю. Думаю, что понимаю.

— Но о том, что она собой представляет, двух мнений быть не может. Когда пики высокие, человек говорит, когда низкие — слушает. Если субъект ведет разговор сам с собой, даже когда бодрствует, рисунок бета-волн другой. В конце концов, когда мы говорим сами с собой, ведем внутренние дебаты…

— Практически человек говорит сам с собой всегда. Является и говорящим, и слушающим. Правда, себя мы обычно не слышим.

— Совершенно верно. А вот эти группы пиков свидетельствуют о сознательном разговоре между нашим пациентом и другой личностью.

— И кто же эта личность?

— Я не знаю.

— А наш пациент в коме. — Да.

Этан нахмурился.

— Тогда как он с кем-то говорит? Посредством телепатии?

— Вы верите в телепатию? — спросил О'Брайен. — Нет.

— Я тоже.

— Тогда почему это нельзя отнести на машинный сбой? — спросил Этан.

О'Брайен ускорил поток телеметрии, пока рисунок биотоков не исчез с экрана, сменившись словами «ПОСТУПЛЕНИЕ ИНФОРМАЦИИ ПРЕРВАНО».

Они отключили электроэнцефалограф, решив, что он неисправен. Подсоединили его к другому. Замена заняла шесть минут.

Врач прокрутил паузу в поступлении телеметрической информации о работе мозга. Наконец на экране вновь появился рисунок.

— Новая машина показывает то же, что и старая, — заметил Этан.

— Да. Бета-волны говорят о том, что пациент в сознании, озабочен, а группы высоких и низких пиков указывают на активный разговор.

— Второй разладившийся электроэнцефалограф?

— Есть у нас один упрямец, который так думает. Только не я. На первой ЭЭГ бета-волны зафиксированы на протяжении девятнадцати минут, на второй — тридцати одной минуты. Плюс шести минутная пауза на замену электроэнцефалографа. Через пятьдесят шесть минут их будто отрезало.

— И как вы можете это объяснить?

Вместо ответа пальцы О'Брайена прошлись по клавиатуре, вызвав на экран новый график, появившийся над первым. Белая линия тянулась на синем фоне. Пики поднимались над ней, ущелий не было вовсе.

— Это дыхание Уистлера, синхронизированное с записью биотоков мозга. Каждый пик — вдох. Площадка между пиками — выдох.

— Очень ровное дыхание.

— Очень. Потому что за него дышит машина.

Еще несколько касаний к клавишам, и на экране появился третий график.

— Это работа сердца. Три стандартные фазы. Диастола, аортовая систола, желудочковая систола. Сердце бьется медленно, но не очень медленно. Слабо, но не очень слабо. Есть некоторая нерегулярность, но ничего опасного. А теперь посмотрите на биотоки мозга.

Бета-волны словно взбесились, буквально напрыгивая друг на друга.

— Он опять в ужасе, — прокомментировал Этан.

— По моему мнению, да. И однако никаких изменений в сердечной деятельности. Сердце бьется в прежнем, медленном ритме, остающемся неизменным с того самого момента, как он поступил к нам почти три месяца тому назад. Он в ужасе… однако его сердце спокойно.

— Его сердце спокойно, потому что он в коме. Правильно?

— Неправильно. Даже в глубокой коме, мистер Трумэн, какая-то связь между мозгом и телом сохраняется. Когда мы видим кошмарный сон, ужас, который мы испытываем, воображаемый, а не реальный, но он воздействует на работу сердца. Во время кошмарного сна оно ускоряет свой ритм.

Какие-то мгновения Этан смотрел на бешеную скачку бета-волн и сравнивал со спокойным биением сердца.

— После пятидесяти шести минут активности его мозговая деятельность вернулась к длинным, медленным дельта-волнам?

— Совершенно верно. Пока он не умер на следующее утро.

— Если обе машины в порядке, как вы можете все это объяснить, доктор?

— Никак. Не могу. Вы спросили меня, есть ли что-то необычное в истории болезни пациента… что-то сверхъестественное.

— Да, но…

— У меня нет под рукой толкового словаря, но сверхъестественное, насколько мне известно, означает — выходящее за пределы нормального, что-то экстраординарное, что-то такое, чего нельзя объяснить. Я могу лишь рассказать вам, что произошло, мистер Трумэн. А вот почему, не имею ни малейшего представления.

Языки дождя лизали окна.

Рыча, скуля, завывая, ветер требовал, чтобы его впустили в дом.

Со стороны города донесся грохот.

О'Брайен и Этан посмотрели в окна, и Этан был почти убежден, что доктор подумал о том же: о женщинах и детях, гибнущих во время террористического акта, совершенного мусульманскими фанатиками-радикалами, кипящими от злобы и с демонической решимостью рвущимися уничтожить современный мир.

Какое-то время они вслушивались в угасающий грохот, наконец доктор О'Брайен облегченно выдохнул:

— Гром.

— Гром, — согласился Этан.

В Южной Калифорнии громы и молнии редко сопровождают ливневые дожди. Громовой раскат свидетельствовал о том, что в этот день погодные условия будут похлеще вчерашнего.

На экране по-прежнему вычерчивались бета-волны.

Пребывая в коме, Данни с кем-то пообщался, причем не в этом мире, не в мире снов, а в какой-то никому не ведомой реальности. Поучаствовал в разговоре, не произнеся ни слова, словно вдохнул с воздухом призрака, который из легких попал в сердце, а уже оттуда кровь по артериям унесла его в мозг, где он и бродил пятьдесят шесть минут.

Глава 53

Как арабский шейх в желтом головном платке и желтом плаще, который попал в Лос-Анджелес, потерев лампу и воспользовавшись услугами джинна, Корки ярким пятном кружил по темному дому трехглазого выродка.

Напевая сначала «Снова вместе», а потом «Тряхни своей штучкой», обе песни — хиты «Пичес энд Херб», он обследовал заваленные хламом комнаты, расставляя их по шкале грязности: грязная, более грязная, еще грязнее. Хотел найти то, что осталось от двадцати тысяч, которые он дал Хокенберри несколькими неделями раньше.

Здоровяк мог черкануть имя Корки в записной книжке, на визитной карточке, даже на стене, поскольку стены его бунгало очень уж напоминали стены общественного туалета. Корки это не волновало. Он же не называл Хокенберри своего настоящего имени.

Конечно же, с учетом дырявой памяти Хокенберри наверняка где-то записал его телефон. И это Корки не беспокоило. Если бы полиция и нашла бумажку с телефонным номером, тот бы никогда не вывел детективов на его след.

Каждый месяц или шесть недель Корки покупал новый сотовый телефон. Вместе с номером, зарегистрированным на ложное имя по ложному адресу. Именно такими телефонами пользовался Корки для деликатных звонков, связанных с его служением хаосу.

Поставлял их блестящий хакер и анархист-мультимиллионер Мик Сакатон. Продавал по шестьсот баксов и гарантировал работу каждого в течение тридцати дней.

Обычно у телефонной компании уходило два месяца на то, чтобы понять, что ее система взломана, и она обслуживает номер, по которому никто ничего не платит. Они блокировали номер и начинали искать вора. К тому времени старый мобильник Корки давно уже лежал в мусорном контейнере, а он звонил с нового.

Конечно, приобретая мобильники у Сакатона, он стремился не к экономии денег, а к анонимности в действиях, направленных против закона. Однако его радовала возможность внести свою лепту в грядущее разорение оператора сотовой связи. Пустячок, а приятно.

Наконец Корки нашел деньги в спальне Неда Хокенберри, которая лишь немногим отличалась от берлоги медведя. На полу валялись грязные носки, журналы, пустые пакеты из-под чипсов, пустые бумажные контейнеры из «Кентукки фрайд чикен» [65], обсосанные куриные кости. Деньги лежали в жестянке из-под вяленого мяса, задвинутой под кровать.