Собачий бог - Арбенин Сергей Борисович (читать книги без сокращений .txt) 📗
Густых махнул рукой:
– Иди. Потом поделишься впечатлениями.
Сидоренков задом попятился к дверям, Густых внезапно сказал:
– Стой. Про вчерашнюю ночь забудь. Никто никуда не ездил. Ты ничего не знаешь, не видел и не слышал. Был дома, с женой. А вот теперь иди.
Ровно в девять прибежал Кавычко. Он принес сводку происшествий за ночь.
Затараторил без предисловий:
– На Черемошниках снова собаки! Исчезающие трупы! Шкуры забрали фээсбэшники!
– Чьи шкуры? – перебил Густых, ничего не понимая и продолжая думать о своем.
– Шкуры, Владимир Александрович, собачьи, но когда собак застрелили, из шкур выпали два человеческих трупа!
– Ну да? – удивился Густых.
– Есть показания трех человек! – радостно подтвердил Кавычко. – А через несколько минут, когда подъехала «труповозка» и бригада из ФСБ, трупов уже не было! Даже крови на снегу не было!..
Густых молча потёр подбородок.
– Ну, пусть над этим Владимиров голову ломает. Что еще?
– Еще – в Цыганском поселке девушку украли. Из постели вытащили, и никто не заметил!
– Гм! – сказал Густых; он окаменел, но голос его оставался по-прежнему холодным и отстраненным. – А может быть, это у цыган обычай такой – невест воровать?
– Ага, как в «Кавказской пленнице», – усмехнулся Кавычко. – Только там следы остались, на снегу. В лес её уволокли.
– И что?
– Ничего. Девушка пока не найдена, а следы похитителя затерялись на берегу озера.
– Как зовут? – внезапно спросил Густых.
– Кого? – опешил Кавычко.
– Деву. Цыганку эту – как зовут?
Было в голосе Густых что-то такое, от чего Кавычко невольно вздрогнул и опустил глаза.
– Сейчас посмотрю… Да, есть. Рузанна Никифорова. Кстати, это дочь Никифора Никифорова, убитого два дня назад…
Ка поднял на Кавычко пустые, ужасающе пустые глаза.
Он вспомнил.
Да. Именно Рузанна. Это-то слово дева и пыталась выговорить в последнее мгновенье перед смертью. И оно не могло означать ничего иного, кроме женского имени. Почему он не понял этого сразу? Значит, искупление не состоялось, и, значит, настоящая дева всё ещё жива.
Ка вздрогнул.
– С вами все в порядке, Владимир Александрович? – робко спросил Кавычко.
– Да, – тяжело выговорил Густых.
– Что-то вид у вас…
– Я не спал всю ночь, – сказал Густых. – Ладно. Оставь сводку, иди.
– Но тут еще одно происшествие – охранники ваши пропали…
– Какие охранники?
– Ну, телохранители. Из фирмы «Щит». Они вас должны были сопровождать, но почему-то заехали на Черемошники. Машина осталась перед домом Коростылева, а самих охранников нигде нет.
Густых вздохнул.
– Дом обыскали?
– Да, обыскали. В доме никого не обнаружено. Приложена опись имущества – да странная какая-то…
– Ладно, почитаю.
Кавычко потер переносицу под очками, решился:
– Наверное, сбежал Коростылев-то. Не тот он, за кого себя выдавал.
– Это давно уже всем ясно, – сказал Густых. – Сбежал… Да нет, не сбежал. Он, скорее всего, сейчас в камере у Владимирова.
Кавычко поднял брови, но промолчал.
– Еще что-то интересное есть?
– Да нет, разные мелочи… Некто Ежова, семидесяти трех лет, проживающая в переулке Китайском, принесла рано утром в милицию жалобу на своего квартиранта.
Густых посмотрел на Кавычко.
– И что?
– Так странный какой-то квартирант. По ночам исчезает, приводит в свою мансарду – он в мансарде живет, – бродячих собак. А сегодня ночью окна выбил у себя в мансарде.
– Глупости, – сказал Густых.
– Так Китайский-то переулок как раз в том районе, – робко возразил Кавычко. – Я потому и включил в сводку, что…
– Хватит! – внезапно рявкнул Густых так, что зазвенели стаканы на подносе.
Кавычко побелел, бросил сводку на стол и исчез.
Черемошники
Бракин провел полубессонную ночь в доме Аленки. Бабка сама предложила: дескать, деда пока нет, – ложись на его место, в большой комнате. А то на улице нынче опасно: или на бешеных собак нарвешься, или на бешеных милиционеров с автоматами.
Бракин лег на диван, в окружении кадок и горшков с цветами. Одуряющий их запах кружил голову, но сон не шел. Бракин прислушивался: в переулке время от времени фырчали моторы, переговаривались люди. В комнате было три окна, два из них выходили в переулок, и свет автомобильных фар и дальнего фонаря наполнял комнату призрачными сумерками. Цветы превращались в странный полусказочный лес, они вздрагивали, когда по Ижевской проносился одинокий грузовик.
И вдруг из этого таинственного леса вышла Аленка. Она остановилась над ним, – в детской застиранной пижамке, из которой уже выросла: руки торчали из рукавов, штанишки не доходили до щиколоток.
Бракин приподнял голову. Аленка приложила палец к губам и покачала головой.
Потом наклонилась низко-низко, к самому уху Бракина, и еле слышно, одними губами, спросила:
– Дядя, это ты?
Бракин подумал. Вопрос был важным, но не очень понятным. Однако разочаровывать девчушку ему вовсе не хотелось.
– Да, – шепнул он.
Глаза у Аленки засветились, она даже засмеялась – тихо-тихо, как только могла.
– Я сразу это поняла, – шепнула она. – Я догадалась! Ты – тот самый, только как человек! Спасибо тебе за Тарзана!
И Бракин почувствовал на щеке короткий сухой поцелуй.
Аленка тут же исчезла.
Бракин смущенно потер рукой небритую щеку. Так вот в чем дело. Она думает, что именно он, Бракин, принес раненого Тарзана и положил на крыльце…
Надо будет завтра всё выпытать у Рыжика. Кстати, она вела себя сегодня как-то странно… Или всё дело в нем самом?
Бракин забылся только перед рассветом, когда часы пробили восемь, а из детской комнаты донеслось швырканье и сопение Андрея, тоже оставленного на ночь
Потом проснулась Аленка, и Андрей громко сказал:
– Ну всё. Теперь меня папка убьет. Надо было вчера домой бежать.
– Не бойся, не убьет, – ответила Аленка и почему-то засмеялась.
Бракин дождался, пока встанет бабка, загремит кастрюлями, затопит печь. Поднялся, умылся, от завтрака отказался.
Сказал Андрею:
– Значит, папка у тебя сильно сердитый?
Андрей недоверчиво взглянул на Бракина, кивнул.
– Ну. Особенно, когда выпьет.
– А сейчас он дома?
– Он теперь почти всегда дома…
– И почти всегда пьяный? – уточнил Бракин.
– Не. Только к вечеру. А чего ты спрашиваешь?
– Ничего. Давай, допивай чай. Я тебя домой отведу и с папкой твоим поговорю.
Андрей раскрыл рот. Из носа немедленно свесилась сопля.
– Не, дядя, с ним лучше не связываться! Он однажды троих побил, – они вместе в бане водку пили. С тремя справился, и из бани выбросил. А потом еще пинков надавал. Так они со двора и уползли.
– Я с ним драться не буду, – сказал Бракин. – Ты, главное, первый не заговаривай, помалкивай. И всё будет в порядке. Пошли.
Андрей вытер нос, с неохотой стал собираться.
Аленка смотрела на Бракина сияющими глазами.
Бракин попрощался, пообещал еще как-нибудь заглянуть, свистнул Рыжую, спокойно проспавшую всю ночь под боком у Тарзана, и вместе с Андреем вышел за ворота.
Утро загоралось серебристо-розовое, прекрасное, как в сказке. Жаль, что эту сказку портили несколько машин – тёмных, припорошенных снегом, – по-прежнему стоявших у дома Коростылева.
Бракин глубоко вздохнул и направился в противоположную сторону.
Из ворот цыганского дома Рупь-Пятнадцать выкатил бочку для воды и поплелся по переулку навстречу Бракину. Глядя на него, можно было подумать, что ровно ничего не произошло: не было ни злодейских убийств, ни пожара, и он по-прежнему живет у цыган в работниках, за кров и еду.
– Здорово, – сказал ему Андрей.
– А привет, если не шутишь! – немедленно отозвался Рупь-Пятнадцать, приостанавливаясь.
– Ты для кого воду-то возишь? – спросил Андрей. – Цыган же уже нет.
Рупь-Пятнадцать огляделся, поманил Андрея пальцем:
