Последний присяжный - Гришем (Гришэм) Джон (книги без сокращений .txt) 📗

Ужас того сражения трудно было себе представить, хотя Бабба оказался весьма красноречивым рассказчиком. Люди, объятые пламенем и нечеловеческими голосами взывающие о помощи; фрагменты растерзанных человеческих тел под ногами; трупы однополчан, волоком уносимые с поля битвы; много часов подряд без сна, без пищи; отсутствие боеприпасов; враги, в темноте ползком подкрадывающиеся к тебе... Его батальон за первые пять дней потерял сто человек.

— Неделю спустя я точно знал, что погибну, — говорил Бабба. Его глаза увлажнились. — И только тогда стал хорошим солдатом. Нужно достичь этого предела, чтобы выжить.

Он был дважды ранен, но раны были не тяжелыми. Оба раза его лишь подлечили в полевом госпитале, демобилизации он не подлежал. Бабба рассказывал об отчаянии — солдаты понимали, что участвуют в войне, которую правительство не позволяет им выиграть.

— Как воины мы были лучше. И наше вооружение несравнимо лучше. У нас были превосходные командиры, но эти дураки в Вашингтоне не позволяли им воевать так, как они считали нужным.

Бабба был знаком с семейством Муни и умолял Пита не ходить на войну. За погребением он наблюдал издали и проклинал многих из тех, кого видел, и многих из тех, кого видеть не мог.

— Здесь все еще полно идиотов, которые поддерживают войну, можете поверить? — горячился он. — Более пятидесяти тысяч погибших! Теперь мы бесславно ищем способ унести ноги, а всякие кретины будут с пеной у рта доказывать вам, что это великая война.

— С вами они, полагаю, не ведут бесед на эту тему, — заметил я.

— Нет, не ведут. Я парочке таких врезал. Вы играете в покер?

Я в покер не играл, но слышал немало красочных историй о покерных баталиях, происходящих в городе. Вдруг мне пришло в голову, что это могло бы быть интересно.

— Немного, — ответил я, прикидывая, что либо найду какое-нибудь руководство по правилам игры, либо попрошу Бэгги меня научить.

— Мы играем по четвергам, вечерами, в сарае у нас в питомнике. Несколько человек, прошедших через то военное пекло. Приходите, может, вам понравится.

— Сегодня?

— Да, часам к восьми. Мы немного играем, немного пьем пиво, немного курим травку, немного вспоминаем войну. Мои приятели будут рады с вами познакомиться.

— Приду, — пообещал я, судорожно соображая, где найти Бэгги.

В тот день под дверь были подсунуты четыре письма, во всех четырех меня громили за антивоенную критику. Мистер И. Эл. Грин, ветеран двух войн и давний подписчик «Таймс» (хотя в ближайшее время вполне мог перестать им быть), кроме всего прочего, писал:

«Если мы не остановим коммунизм, он расползется по всему миру и в один прекрасный день окажется у нашего порога. Тогда дети и внуки спросят нас, почему нам не хватило мужества остановить его прежде, чем он подступил так близко».

Мистер Херберт Джилленуотер, чей брат был убит на корейской войне, писал:

«Его смерть стала трагедией, с которой я до сих пор не могу смириться, но он был солдатом, героем, гордостью Америки, и его гибель помогла остановить северокорейцев и их союзников — Красный Китай и Россию. Если мы будем бояться воевать, то сами окажемся побежденными».

Мистер Феликс Толивер из Шейди-Гроув высказывал предположение, что я слишком долго жил на Севере, где люди печально известны своей трусостью. Он напоминал, что армия всегда держалась на храбрецах южанах, а если я так не думаю, то мне следовало бы потрудиться провести изыскания в этой области. Количество южан, погибших в Корее и Вьетнаме, несравнимо больше, чем количество жертв среди северян. Письмо заканчивалось весьма красноречивым пассажем:

«Наша свобода куплена страшной ценой бесчисленного множества жизней наших солдат. А что случилось бы, если бы мы боялись воевать? Гитлер и японцы по-прежнему были бы в силе. Большая часть цивилизованного мира лежала бы в руинах. Мы оказались бы в изоляции и в конце концов погибли бы».

Я собирался напечатать все до единого письма, приходящие в редакцию, но надеялся, что среди них окажется хотя бы одно или два в поддержку моей позиции. Критика меня мало трогала. Я был твердо убежден в своей правоте. К тому же нарастил себе к тому времени довольно толстую кожу — ценное качество для редактора.

После краткого курса обучения у Бэгги я проиграл Баббе и его приятелям в покер сто долларов. Они пригласили меня приходить еще.

За столом нас было пятеро, все лет примерно двадцати пяти. Трое служили во Вьетнаме: сам Бабба, Даррел Редке, чья семья владела компанией по производству пропана, и Седрик Янг — чернокожий парень с искалеченной ногой. Пятым игроком был старший брат Баббы Дэвид, которого не взяли в армию из-за близорукости и который участвовал в посиделках, как мне показалось, только ради марихуаны.

Мы много говорили о наркотиках. Ни один из трех ветеранов до службы в армии слыхом не слыхивал ни о какой «дури». Если бы кто-то сказал им, что в 1960-е на улицах Клэнтона торговали наркотиками, они бы только посмеялись. Во Вьетнаме травку употребляли все поголовно. Курили от усталости, от тоски по дому и чтобы успокоить нервы во время боя. В полевых госпиталях раненых оглоушивали сильнейшими болеутоляющими средствами, и Седрик через две недели после ранения пристрастился к морфию.

По их просьбе я рассказал несколько связанных с наркотиками историй из студенческой жизни, но здесь я оказался любителем среди профессионалов. Не думаю, чтобы они преувеличивали. Неудивительно, что мы проиграли войну, — ведь все были одуревшими от наркотиков.

Они выразили восхищение моей статьей и горькое сожаление по поводу того, что дали себя обмануть. Каждый из троих нес на себе след той войны; у Седрика он был очевиден. У Баббы и Даррела выражался, скорее, в едва сдерживаемой ярости и желании выплеснуть ее — только вот на кого?

К концу игры они начали вспоминать чудовищные военные эпизоды. Мне доводилось слышать, что многие бывшие солдаты отказываются говорить о своем военном опыте. Эти трое ничего против не имели. Для них, видимо, такие воспоминания служили своего рода терапией.

Они играли в покер почти каждый четверг и уверяли, что всегда будут рады меня видеть. Когда мы расставались — около полуночи, — они и не думали заканчивать пить, курить травку и говорить о Вьетнаме. С меня же в тот день войны было довольно.

Глава 29

На следующей неделе я посвятил целую полосу дискуссии о войне, спровоцированной моей статьей. Состояла она из писем к редактору. Всего их было семнадцать, и лишь два можно было назвать условно поддерживающими мою антивоенную позицию. Меня называли коммунистом, либералом, предателем, «саквояжником» [18] и — что должно было уязвить меня больше всего — трусом, поскольку я не служил в армии. Каждое письмо с гордостью подписано, ни одной анонимки; все эти люди были пламенными патриотами, испытывавшими ко мне неприязнь и желавшими, чтобы об этом знал весь округ.

Меня это не трогало. Я разворошил осиное гнездо и радовался тому, что город по крайней мере обсуждает проблему войны. Большинство авторов писем были против меня, зато я пробудил сильные чувства.

Отклик на эту первую подборку оказался поразительным. Группа учащихся старших классов встала на мою сторону, они лично принесли в редакцию стопку писем. Ребята страстно осуждали войну, не собирались в ней участвовать и, более того, находили показательным, что авторы писем, опубликованных на предыдущей неделе, были преимущественно людьми слишком старыми, чтобы служить в армии. «Речь идет о нашей, а не вашей крови» — эта строка из одного письма понравилась мне больше всего.

Некоторые школьники особо выделяли отдельные из ранее опубликованных писем и гневно обрушивались на их авторов. Бекки Дженкинс оскорбило утверждение мистера Роберта Эрла Хаффа, будто «...наша страна построена лишь благодаря крови, пролитой нашими солдатами, и мы всегда будем воевать». Она отвечала ему: «Мы будем воевать до тех пор, пока невежественные и алчные люди будут навязывать другим свою волю».