Год Людоеда. Время стрелять - Кожевников Пётр Валерьевич (книга жизни TXT) 📗
Соседи лежали здесь уже несколько дней. Они предложили Пашке называть их «дядями». У дяди Коли происходило что-то с температурой, и его уже почти полгода мурыжили в разных больницах, у дяди Андрея не гнулись руки и ноги, и его тоже обследовали, а дяде Мирону недавно прокололи живот, чтобы узнать, почему он у старика болит. Сами мужчины очень много говорили о своих недугах, и Паша волей-неволей вынужден был все это слушать, пока ему не разрешили вставать и перемещаться.
Николай был полковником в отставке, а Андрей работал токарем на заводе. После выхода в отставку дядя Коля долго работал начальником первого отдела в большом научно-производственном объединении, а дядя Андрей так и трудился всю свою жизнь на одном и том же когда-то очень богатом и значительном заводе. Над кроватью дяди Коли висели две фотографии: парня, дающего присягу под флагом России, и трех мужчин в форме; на одной был тот же парень, дядя Коля, а посредине стоял мужчина средних лет, очень похожий на дядю Колю.
— Ты представляешь, Андрей, — увлеченно рассказывал Николай Сергеевич, заваривая чай, — у внука присяга, а я приехал к ним без формы! Ну, потому что думал, что туда на день ехать — и тащить с собой столько вещей! А там, в самой части, оказалась только форма подполковника, да и регалий моих, конечно, тоже не смогли набрать. А когда внук пришел давать присягу, так он просто обалдел, как меня увидел, даже слова все забыл!
Дядя Коля продолжал свои воспоминания, перескакивая на то, как он когда-то в высшей степени романтично познакомился со своей будущей, первой и единственной, супругой: он — офицер-пограничник, она — геолог. После недели знакомства он сделал девушке предложение, и вот они уже сорок два года как вместе!
Николай Сергеевич подолгу рассказывал о том, как он служил, как встречал Фиделя Кастро и других глав государств, как тяжело переживает развал СССР и другие проблемы бывшей сверхдержавы. Сейчас полковник тоже не сидел без дела — он был председателем кооператива гаражей, и ему, как он говорил, хватает забот и не хватает нервов. Узнав, что Павел работает в охранной фирме, полковник сказал, что, наверное, мог бы устроить парня к себе в гараж, потому что нынешние сторожа уж больно много пьют, а он это дело не одобряет, тем более что оно может привести к беде.
Воспоминания дяди Андрея были другого рода: о том, как он пришел учеником токаря на завод, о том, как освоил мастерство и всю свою жизнь отдал производству, а теперь получает жалкие копейки, тяжело болеет, не может вставить себе зубы, семь лет не имеет возможности съездить на рыбалку.
А о рыбалке оба мужчины могли говорить часами, и каждый из них преподносил все более невероятные истории о том, где, когда и сколько рыбы он наловил.
Соседи очень любили обсуждать свои болезни, придавая им таинственный, порой мистический вид, и у Морошкина даже складывалось впечатление, что таких болезней, как у его соседей, раньше ни у кого еще и не случалось.
Однажды дядя Коля рассказал о том, как он на некоторое время оставил службу в армии и пошел учеником токаря на завод имени…
— Так это же мой завод, Николай Сергеевич! — прошамкал беззубым ртом Андрей и восторженно сплющил свои полные губы. — А какой цех, первый?
— Так точно, Андрей! — отчеканил отставник.
Дяде Мирону было семьдесят три года. Лицом он очень смахивал на Жана Габена, которого Павел знал по нескольким очень старым черно-белым фильмам. Глядя на Мирона, Морошкин проникался почтением к двойнику великого киноактера, но когда старик «оживал», то все его былое величие распадалось. Особым коньком Мирона были острословные стишата, которые он время от времени напевал, а скорее наговаривал своим отнюдь не певческим, хриплым голосом. Когда Павел в первый раз вышел на самостоятельный перекур, а делал он это, подражая другим, прихрамывая и тяжело вздыхая, старик зычно прочистил горло и нараспев отметил это событие:
Лицо у дяди Мирона было свекольного цвета. Красными нитями на нем выделялись множественные сосуды. При знакомстве Павел подумал о том, что лицо старика чем-то напоминает прозрачную офисную технику, на которой можно прочесть все провода.
Держался дядя Мирон бодро, и вряд ли кто-либо смог догадаться о том, что у этого человека тяжелая, беспросветная жизнь. В течение нескольких лет он потерял всю ближайшую, досягаемую в его возрасте и положении, родню, а недавно похоронил жену. Сейчас старик живет в трехкомнатной квартире в «корабле», в самой крохотной каморке, заставленной вещами своих недружелюбных домочадцев. Здесь же обитает его дочь с мужем и двумя дочерьми, у которых, в свою очередь, тоже есть дети с перманентно меняющимися «отцами». Впрочем, и у мужа дочери, и у внучек наличествуют собственные квартиры, но близкие предпочитают сдавать недвижимость в поднаем, а кучковаться на территории прадеда.
— В кухне так тесно, что мне туда и не выйти, — жалуется Мирон. — А в большой комнате они поставили мраморный стол на железных ногах, так мне туда из-за этого громилы тоже хода нет!
Соседи по палате, выслушивая беды Мирона, дружно предлагают ему разные варианты изменения его бедственного положения.
— У тебя кто прописан? — не выдерживает Николай. — Кто у тебя в ордере значится? Ты когда-нибудь свой ордер-то хоть видел?
— Ну, я, дочка и внучка, — перечисляет Мирон Евтихеевич. — Кажись, все? А то, что зятья и внучата живут, ну эти, Женька с Толяном, так это уже, конечно, вроде как самодеятельность получается.
— Значит, прописаны трое, да? — уточняет Николай Сергеевич. — Правильно я говорю?
— Ну да, трое! — кивает головой старик.
— А остальные где прописаны? — сурово смотрит в окно отставник.
— А они на своей площади числятся, а сами ее сдают, — Мирон озорно подмигивает Павлу, словно готовится пропеть очередную частушку. — Денег, говорят, на работе не платят, а так все же какой-то навар получается.
— Так ты им скажи, дед: в этой квартире прописаны три человека, правильно? — инструктирует Николай.
— Правильно! — с готовностью повторяет Мирон. — Разве я спорю?
— Ну вот, стало быть, здесь они и имеют фактическое право находиться и жить, а остальную команду милости просим! — полковник нервно двигает кадыком. — Согласен?
— Согласен! — часто помаргивает глазами дед. — А чего же тут не соглашаться? Квартира моя — не ихняя!
— Значит, так, дорогие родственники и друзья дома: просим вас в течение двадцати четырех часов покинуть нашу гостеприимную обитель! — Николай Сергеевич подкрепляет свою речь ударами ребром ладони по тумбочке. — Добре?
— Добре! — благодарно улыбается старик и делает глубокий вдох перед зависшей на потрескавшихся губах частушкой:
Когда Павел стал самостоятельно передвигаться, он очень полюбил прогулки по больнице. Когда-то это здание наверняка выглядело очень солидно, а теперь, после многих переделок и ремонтов, оно полностью потеряло свой изначальный стиль, свою продуманную кем-то цельность. Морошкин блуждал по этажам и коридорам и мечтал о том, как было бы классно возвратить этот дом в его исходное состояние.
Впрочем, эти его мысли вскоре осложняли другие: а кто будет восстанавливать дом и, главное, для кого? Ведь если разобраться, то любое строение возводится с какой-то целью, а когда оно теряет свое предназначение, то ни у кого уже нет интереса к тому, чтобы его реставрировать. Одно дело — исторически ценные храмы и дворцы, на них выделяются деньги и находятся спонсоры. Но кто же станет спасать все старинные здания? Конечно никто!
