Темное разделение - Рейн Сара (читать бесплатно полные книги .txt, .fb2) 📗
Прятаться от торговцев детьми при свете лунного серпа, когда тропинка к работному дому окутана черным саваном темноты…
Гарри нашел в словаре выражение «лунный серп» и узнал, что в деревнях так в старину называли молодой месяц. Его охватило любопытство — заглянуть в прошлое, где это слово использовалось столь естественно и беззаботно — ведь словесное мастерство Флоя было отточено до совершенства.
Все обитатели работного дома до краев были наполнены ненавистью; это было столь сильное чувство, говорит творец Тэнси, что с годами оно разъело кирпичи стен и смешалось с холодной желчью отчаяния. Гарри нравилась эта фраза — о разрушающей ненависти и холодной желчи отчаяния, и он пометил ее. Спасибо, Филип. Да еще и без копирайта, разве это не удача?
Большая часть ненависти, окрасившей детские годы Тэнси, была направлена на надсмотрщиков, церковного сторожа и его жену, но самую глубокую ненависть она питала к людям, что тайно приходили в работный дом по ночам: людям-свиньям.
Их визиты были непредсказуемы, но через некоторое время Тэнси заметила, что они чаще приходят холодной безлунной ночью, когда их не видно на крутом, обрамленном деревьями склоне горы, ведущей к работному дому. И этими ночами дети в общих спальнях сидели, прильнув к узким окнам, и испуганным шепотом обсуждали, что им сделать, чтобы спастись.
Беда была в том, что люди часто приходили тогда, когда никто не ждал их, входя в длинные общие спальни с гулким деревянным полом тайно, крадучись, и забирали самых красивых маленьких девочек, самых привлекательных мальчиков. Тэнси знала, что иногда от одного посещения до другого проходило очень долгое время, такое долгое, что дети уже забывали сторожить у окна и теряли счет дням до следующего новолуния. Они просто засыпали, не думая о людях-свиньях, и вот однажды ночью испуганно просыпались и видели, как в комнате толпятся огромные тени с жадными руками и приглушенными голосами:
— Ого и ага, вот малышка как раз для нас. В мешок ее, малышку.
Однажды люди-свиньи придут за Тэнси, и, несмотря на то, что она будет прятаться от них, они поймают ее, бросят в вонючий мешок и увезут навсегда.
Из дневника Шарлотты Квинтон
1 февраля 1900 г.
После того как я обещала девочке Робин, что никогда никому не расскажу о тайнах дома Мортмэйн (она взяла с нас обещание трижды, поскольку, по ее словам, если повторишь что-то трижды — то будет торжественный обет), она повела нас сквозь темные коридоры.
Нужно сказать, что это было самым жутким из всего. Мортмэйн — страшное место, наполненное человеческим отчаянием, безнадежностью и ужасным чувством смирения — смирения тех людей, что живут здесь. Пока мы шли по зданию, я подумала, что если есть где-то место, что должно быть сожжено во прах, и из праха выйдет соль, то это — то самое место.
(Если бы Эдвард прочел последнюю фразу, он бы грустно улыбнулся и тряхнул головой с чувством превосходства — не выношу этого превосходства! И сказал бы: «О дорогая, моя бедная, сбившаяся с пути Шарлотта, опять полет твоей фантазии», но Флой сразу же понял бы, потому что Флой знает, что такое тьма мира.)
Пока мы с Мэйзи шли за Робин, я вдруг почувствовала такое сильное желание к Флою, что это принесло мне почти физическую боль, и затем я возжелала моих погибших детей, Виолу и Соррел, даже больше, чем Флоя. В прошлом году в это время я все еще тайно встречалась Флоем в том высоком доме в Блумсбери, и я вспомнила теперь, что в это время в прошлом году Виола и Соррель не были даже мельчайшими крупицами жизни, стремящимися к развитию.
Я не представляла себе, что мы здесь еще увидим и как Робин и ее друзья собирались «поступить» с людьми, которые приходили сюда и забирали детей в публичные дома. На тот момент я, думается, все еще ждала, что окажусь свидетелем детских проказ; небольшого восстания групки детей, и я не до конца верила в историю с людьми-свиньями. Думать так снисходительно было моей ошибкой. Искренне надеюсь, что я не успела нечаянно заразиться самодовольством Эдварда (и его матери)!
Пока Робин вела нас вниз по грязным пролетам, я боялась встретить кого-либо из руководства, кто спросил бы, что мы здесь делаем, и когда я спросила ее, где же обитатели этих мест, она пожала плечами и сказала, что никому не позволено гулять здесь, разве что в перерывах на отдых.
— А когда бывают перерывы на отдых?
— Я не слежу за временем. Перерыв на отдых — перед сном.
— Где сейчас все?
— В Цехах.
Заглавную букву нельзя было не заметить.
— В Цехах?
— Работают, конечно. Это работный дом. — Это было сказано нетерпеливо, и я была так зла на себя за глупый вопрос, что замолчала.
К моему удивлению, Мэйзи спросила, какой работой здесь занимаются.
— Всякой. Какая есть. Женщины моют или шьют. Почтовые мешки и все такое. Это — из легких работ.
— А что делают дети?
— Мы ходим на уроки, так что они могут сказать, что нас научили читать, писать и считать. Но мы работаем в Цехе бедняков днем и время от времени помогаем нянчиться с младенцами.
— Младенцами? У вас здесь есть маленькие дети?
— Несколько. Они в другой части здания, потому что все время орут.
— Они родились здесь? Или их приносят сюда, чтобы передать на усыновление?
— Не знаю, родились ли они здесь. Никогда не слышана, чтобы их усыновляли. Обычно они здесь, потому что никому не нужны.
Я поймала сдержанный всхлип Мэйзи, но прежде чем смогла заговорить, Робин сказала:
— В основном мы моем. Посуду или в прачечной. Оттуда можно незаметно улизнуть. Как сейчас.
— Да, я поняла. А мужчины? Что они делают?
— Не знаю. Я мало знаю о мужчинах. Кто-то сказал, они работают в каменоломнях.
Мы приблизились к полуоткрытой двери, и Робин заставила нас остановиться. Она подкралась к двери, посмотрела внутрь и, видимо удовлетворенная, подала нам знак, чтобы мы шли дальше. Мэйзи поспешила вперед, но я заглянула в помещение.
Лучше бы я не делала этого. То, что я увидела в этой комнате, я запомню до конца своих дней. Словно я заглянула в ад, но это был холодный ад, ад без надежды — и это было ужасно. Ряды женщин — всех возрастов, на каждом лице отпечаток одной и той же беспомощной, безнадежной покорности. Все коротко остриженные, в одинаковых платьях и безразмерных туфлях, все склоненные над работой в ужасном терпеливом унижении без надежды получить элементарную благодарность.
Не останавливаясь ни на секунду, они расплетали толстые мотки спутанных просмоленных веревок на отдельные длинные нити. Даже оттуда, где я находилась, мне было видно, как натерты их руки, теребящие концы клейкой, грязной пеньки: их руки были испещрены старыми язвами, и некоторые раны кровоточили.
Выло невозможно себе представить, чтобы женщины, собравшись вместе для выполнения какой-либо работы, хранили гробовое молчание. Я вспомнила утренники благотворительного шитья, которые мать Эдварда иногда устраивала, чтобы приготовить теплую одежду для Трансвааля, и все церковные и больничные работы, куда сама ходила, и подумала, что те собрания были шумными как стая скворцов. Но эти бедные забитые создания не произносили ни слова. И затем в моем поле зрения появилась фигура — ужасная великанша-людоедка, одетая в зловещую серую униформу, и женщины возле нее, казалось, раболепно сжимались и затем удваивали свои усилия.
Робин, увидев, что я по-прежнему стою в дверях, схватила меня за руку и потянула дальше по коридору.
— Жена церковного сторожа, — прошептала она со злостью. — Если она увидит нас, то точно выпорет меня хлыстом.
Мы быстро пошли по пролетам; моя рука крепко сжата детской рукой. Только когда нас нельзя было уже услышать, я спросила:
— Робин, что делают эти женщины?
— Щиплют паклю. — Опять этот издевательский тон «неужели ты ничего не знаешь?».
Тут впервые оказалось, что Мэйзи обладает большими познаниями, чем я:
