Скованный ночью - Кунц Дин Рей (первая книга txt) 📗
Еще месяц назад я и не догадывался, что Бобби Хэллоуэй – он же беспечный Гек Финн – может бледнеть от страха и стучать зубами. Но последние события показали, что даже сердце прирожденного мастера дзен может делать больше 58 ударов в минуту.
Меня не удивляла его нервозность, потому что эта лестница могла бы вогнать в уныние даже самую безмятежную из монахинь. Бетонный потолок, бетонные стены, бетонные ступеньки. Вместо перил – железная труба, выкрашенная черной краской и вделанная одним концом в стену. Душный воздух тоже казался бетонным: холодный, плотный, сухой, с запахом покрывавшей стены известки. Все поверхности поглощали больше света, чем отражали, поэтому, несмотря на фонари, мы спускались во мгле, как средневековые монахи, идущие в подземные катакомбы молиться за души умерших собратьев.
Царившую здесь атмосферу разрядил бы даже череп со скрещенными костями над сделанным огромными красными буквами предупреждением о смертельной дозе радиоактивности. Или хотя бы затейливо расположенные крысиные кости.
Нижний этаж этого здания, где не было ни пыли, ни панцирей насекомых, имел очень странный план. Он начинался широким коридором в форме вытянутого овала, проходившим по всему периметру и похожим на велотрек. Множество комнат разной ширины, но одинаковой глубины заполняло внутреннюю часть трека. Через некоторые из них можно было выйти во второй овальный коридор, расположенный концентрически по отношению к первому; он был не таким широким и длинным, но тоже огромным. Этот малый трек окружал единственное центральное помещение: яйцевидную комнату.
Меньший коридор заканчивался тупиком. Тут стоял соединительный модуль, через который можно было попасть во внутреннее святилище. Переходная камера представляла собой квадратную комнату три на три метра, куда можно было войти через вращающийся турникет шириной метра в полтора. Внутри камеры, с левой стороны, стоял другой такой же турникет, преграждавший вход в яйцевидную комнату. Я был уверен, что в свое время оба турникета были обнесены грозными стальными плитами вроде переборок подводной лодки или дверей банковских сейфов и что соединительный модуль был воздухонепроницаемым.
Несмотря на мое убеждение, что биологические исследовательские лаборатории находились не здесь, воздухонепроницаемая камера была предназначена для того, чтобы ни в яйцевидную комнату, ни из нее не просочились бактерии, споры, пыль и другие загрязняющие вещества. Возможно, персонал, входивший и выходивший из этого святилища, обрабатывали сильными струями стерилизующего раствора и убивали микробов ультрафиолетовым излучением.
Однако у меня сложилось впечатление, что в яйцевидной комнате было избыточное давление и что переходной герметичный модуль служил той же цели, что и водонепроницаемая судовая переборка. Впрочем, он мог выполнять функции декомпрессионной камеры, которая используется для предотвращения у водолазов кессонной болезни.
Как бы там ни было, а переходной модуль был сделан для того, чтобы не пропустить что-то в яйцевидную комнату… или наружу.
Зайдя в модуль вместе с Бобби, я направил луч на приподнятый порог внутреннего проема и провел им по косяку, пытаясь определить толщину стен центрального овоида. Полтора метра армированного железобетона. Проход больше напоминал тоннель.
Бобби тихонько присвистнул.
– Настоящий бункер.
– Можешь не сомневаться, это фильтр. Он что-то задерживал.
– Что, например? Я пожал плечами.
– Иногда для меня здесь оставляли подарки.
– Подарки? Так ты здесь нашел свою бейсболку? «Загадочный поезд»?
– Да. Она лежала на полу, в самом центре яйцевидной комнаты. Не думаю, что я нашел ее случайно. Ее оставили здесь нарочно, а это совсем другое дело. В следующий раз кто-то оставил в воздухонепроницаемой камере фотографию моей матери.
– В воздухонепроницаемой камере?
– А что, разве не похоже? Я кивнул.
– Так кто же оставил фото?
– Не знаю. Но со мной всегда был Орсон, и он тоже не почуял того, кто вошел сюда следом за нами.
– А уж у него нос дай боже.
Бобби осторожно осветил первый круглый турникет и коридор, который мы только что миновали. Тот был по-прежнему пустынным.
Я прошел через внутренний проем (вернее, тоннель) пригнувшись, потому что в полный рост его мог бы преодолеть лишь коротышка не выше полутора метров.
Бобби пролез в яйцевидную комнату следом за мной, и я впервые за семнадцать лет нашей дружбы увидел его в священном трепете. Он медленно повернулся, осветил стены и попытался что-то сказать, но не смог произнести ни звука.
Этот овоид имел тридцать шесть метров в длину, чуть меньше восемнадцати в самом широком месте и сужался с обоих концов. Стены, потолок и пол искривлялись так плавно, что складывалось полное впечатление, будто ты находишься в пустой скорлупе гигантского яйца.
Все поверхности были покрыты молочно-золотистым прозрачным веществом, толщина которого, судя по проему, составляла около семи-восьми сантиметров и так крепко соединялась с бетоном, что не было видно шва.
Свет наших фонарей отражался от тщательно отполированного покрытия и одновременно проникал в этот экзотический материал, колебался и подрагивал в его глубине, вызывая вихри искрящейся золотистой пыли и поддерживая на весу крошечные галактики. Вещество обладало сильной отражательной способностью, но свет не дробился в нем, как в хрустальной линзе; наоборот, он образовывал яркие маслянистые потоки, теплые и чувственные, как пламя свеч, колеблемое ветром и распространяющееся по всей плотной, блестящей поверхности покрытия, создавая впечатление жидкости, текшей от нас в дальние темные углы комнаты. Там свет рассыпался яркими молниями, за которыми следует раскат грома. Я поглядел на пол, уверенный, что стою в озере бледно-янтарного масла.
Очарованный неземной красотой этого зрелища, Бобби шагнул в комнату.
Хотя этот блистающий материал казался скользким, как мокрый фарфор, скользким он не был. Наоборот, временами (но не всегда) пол льнул к нашим ногам, словно глина, и притягивал их, как магнит притягивает железо.
– Стукни по нему, – негромко сказал я. Эти слова отразились от стен, потолка, пола и вернулись ко мне в уши с разных сторон. Бобби недоуменно замигал.
– Давай. Вперед. Стволом ружья, – подсказал я. – Стукни!
– Это же стекло, – возразил Бобби.
– Если и стекло, то небьющееся.
Он неохотно ткнул дулом ружья в пол.
Раздался тихий звон, возникший одновременно во всех углах огромного помещения. Затем он ослабел, сменившись многозначительной тишиной, как будто колокола возвестили о наступлении великого праздника или прибытии очень важной персоны.
– Сильнее, – сказал я.
Когда он снова стукнул об пол стальным стволом, звон прозвучал громче, словно в трубе органа: гармонично, чарующе и в то же время странно, как музыка с другого конца Вселенной.
Едва звук умолк, снова сменившись напряженной тишиной, Бобби присел на корточки и погладил ладонью то место, которого коснулось дуло.
– Не раскололось.
Я сказал:
– Можешь молотить по нему кувалдой, скрести ножом, царапать острием – на нем не останется ни царапинки.
– Ты делал все это?
– Даже сверлил ручной дрелью.
– Ты разрушитель.
– Это у нас семейное.
Прижав ладонь к разным местам пола, Бобби пробормотал:
– Он слегка теплый.
Бетонные здания Форт-Уиверна даже жаркими летними ночами были холодны, как пещеры, и могли бы служить винными погребами; холод пронизывал тебя тем сильнее, чем больше ты боялся здешних мест. Все другие поверхности в этих подвалах, за исключением овальной комнаты, были ледяными на ощупь.
– Пол всегда теплый, – сказал я, – но в комнате холодно, как будто тепло не распространяется по воздуху. Непонятно, как этот материал может хранить тепло через восемнадцать месяцев после закрытия базы.
– Ты же сам чувствуешь… в этом есть энергия.
– Здесь нет ни электричества, ни газа. Ни труб отопления, ни котельных, ни генераторов, ни машин. Все увезено.
