Раскаты грома (И грянул гром) (Другой перевод) - Смит Уилбур (электронную книгу бесплатно без регистрации .TXT) 📗

Одинокие больные мужчины реагировали так, словно мимо проходила богиня; ее красота поразила их, но и опечалила своей недостижимостью. Она не замечала их, не чувствовала на себе их голодных взглядов, не слышала шепота – потому что увидела Шона.

Он медленно шел по лужайке вдоль веранды, неловко опираясь на костыль, чтобы уменьшить нагрузку на больную ногу. Он смотрел в землю и хмурился, о чем-то думая. У Руфи перехватило дыхание, когда она увидела, как он похудел. Она не помнила его таким высоким, с плечами, худыми и широкими, как перекладина виселицы. Никогда прежде она не замечала ни его торчащий подбородок, ни бледную гладкую кожу, отливающую синевой из-за щетины. Но она помнила эти глаза под тяжелыми черными бровями и большой крючковатый нос над широким чувственным ртом.

На краю лужайки он остановился, расставив ноги, обеими руками уперся в костыль, поднял голову и увидел ее.

Несколько секунд они не двигались. Он стоял, опираясь на костыль, согнув плечи, подняв подбородок, и смотрел на нее. Она в тени веранды одной рукой все еще придерживала юбки, но другую прижала к горлу, стараясь сдержать крик.

Постепенно его плечи развернулись, он выпрямился во весь рост. Отбросил костыль и протянул к ней обе руки.

И Руфь неожиданно побежала по ровному зеленому газону. Молча, сильно дрожа, она бросилась в его объятия, и он сжал ее.

Обнимая Шона обеими руками за пояс, прижимая лицо к его груди, она чувствовала его мужской запах и твердые мышцы на его руках, и, пока эти руки ее обнимали, она знала, что она в безопасности. Пока она так стоит, никто не посмеет тронуть ее.

Глава 24

На склоне столовой горы с плоской вершиной, которая нависает над Питермарицбургом, в роще акаций есть поляна. В это укромное место даже днем может прийти пастись робкая антилопа нильгау. В тихий день можно расслышать щелканье хлыстов, когда по дороге внизу едут фургоны, или еще дальше – свистки паровозов. Но больше ничто не может вторгнуться в тишину этого дикого уголка.

Бабочка перепорхнула через поляну, перелетела с солнца в пятнистую тень на краю и села.

– Это к удаче, – лениво прошептал Шон, и Руфь подняла голову с пледа, на котором они лежали. Бабочка замахала крыльями, радужные зеленые и желтые пятна сверкнули в солнечном луче, который, как луч прожектора, пробивал сверху листву и падал на них.

– Щекотно, – сказала Руфь, когда бабочка, как живая драгоценность, двинулась по гладкому белому полю ее живота. Потом ее тонкий хоботок развернулся и окунулся в тонкую испарину, которую любовь оставила на теле Руфи.

– Она прилетела благословить ребенка.

Бабочка обогнула глубокую изящную ямку и двинулась ниже.

– Тебе не кажется, что она немного торопится – это благословлять еще не надо? – спросила Руфь.

– Она знает, куда идет, – с сомнением сказал Шон.

Бабочка обнаружила, что дорогу на юг преграждает лес темных кудрей, поэтому повернула и снова двинулась на север, опять обогнула пупок и безошибочно нашла проход меж грудей.

– Держись отсюда подальше, подруга, – предупредил Шон, но бабочка вдруг повернула, начала подниматься по крутому склону и торжествующе добралась до вершины.

Шон смотрел, как она машет крылышками, придавая соску восточное великолепие, и снова почувствовал возбуждение.

– Руфь.

Голос его снова звучал хрипло. Руфь повернула голову и посмотрела ему в глаза.

– Уходи, маленькая бабочка.

И она смахнула ее с груди.

Чуть позже Руфь разбудила его. Они сидели друг против друга на пледе, а между ними стояла корзина с откинутой крышкой.

Пока Шон откупоривал вино, Руфь колдовала над корзиной с серьезностью жрицы, готовящей жертвоприношение. Он смотрел, как она разрезает булочки, мажет их соленым желтым маслом, открывает кувшин с тушеными бобами, маринованным луком и свеклой. Хрустнула сердцевина молодого салата – она срывала листья и укладывала в деревянную миску, поливая соусом.

Волосы, освобожденные от ленты, черными волнами падали на мрамор ее плеч, пряди вздрагивали и раскачивались от легких движений тела. Тыльной стороной ладони Руфь отвела их со лба, взглянула на Шона и улыбнулась.

– Не смотри. Это неприлично.

Она взяла протянутый им бокал, отпила холодного желтого вина, отставила бокал и принялась разрывать цыпленка с толстой жирной грудкой. Делая вид, что не замечает, как он смотрит на ее тело, она негромко запела любовную песнь, которую пела в ночь бури; ее груди стыдливо выглядывали из-за черного занавеса волос.

Тщательно вытерев пальцы льняной салфеткой, Руфь снова взяла бокал и, упираясь локтями в колени и слегка наклоняясь вперед, ответила на откровенный взгляд Шона своим не менее откровенным.

– Ешь, – велела она.

– А ты?

– Немного погодя. Хочу посмотреть на тебя.

Он был голоден.

– Ты ешь так же, как любишь – будто завтра умрешь.

– Никогда нельзя быть уверенным.

– Ты весь в шрамах. Старый кот, который слишком много дрался.

Она наклонилась вперед и пальцем коснулась его груди.

– Кто это оставил?

– Леопард.

– А здесь?

Она коснулась его руки.

– Нож.

– А это?

Запястье.

– Пуля.

Она опустила руку и погладила свежий пурпурный рубец, обвивавший его ногу, словно гротескная лоза-паразит.

– Этот я знаю, – прошептала она, и, когда коснулась шрама, глаза ее были печальны.

Быстро, чтобы развеселить ее, он заговорил:

– Теперь моя очередь задавать вопросы.

Он протянул руку и положил ладонь на ее живот, где уже наметилась выпуклость.

– Кто это оставил? – спросил он, и она засмеялась, прежде чем ответить.

– Разрывная пуля. А может, это был снаряд?

Упаковав корзину, она склонилась к нему. Он лежал на спине, держа в зубах длинную черную сигару.

– Доволен? – спросила она.

– Боже, да, – ответил он, счастливо улыбаясь.

– Ну а я – нет.

Она наклонилась над ним, вынула изо рта сигару и выбросила в заросли.

Когда в небе появились первые предвестники сумерек, с гор прилетел легкий ветерок и зашелестел над ними листвой. Тонкие волоски на предплечье Руфи встали дыбом, каждый в крошечном пупырышке гусиной кожи, а соски стали темными и твердыми.

– Нельзя опаздывать в госпиталь в первый же день, когда тебе разрешили выйти.

Она откатилась от него и потянулась к одежде.

– Старшая сестра повесит меня и четвертует, – согласился Шон. Они быстро оделись, и Руфь отстранилась от него.

Смех из ее голоса исчез, лицо стало холодным и бесстрастным.

Он стоял у нее за спиной, затягивая ей корсет. Он ненавидел эту клетку, скрывавшую ее прекрасное тело, и хотел сказать об этом.

– Завтра приезжает Сол. В отпуск, на месяц.

Голос Руфи звучал хрипло.

Руки его застыли; оба стояли неподвижно. Впервые с того утра месяц назад, когда она пришла к нему в госпиталь, они упомянули Сола.

– Почему ты не сказала раньше? – тоже хрипло спросил он.

– Не хотела портить день.

Она не поворачивалась к нему, но стояла, глядя за поляну, на далекие холмы за городом.

– Надо решить, что мы ему скажем.

– Да что тут скажешь, – ответила она.

– Но что мы будем делать?

Голос его изменился от ужаса и чувства вины.

– Делать, Шон? – Она медленно повернулась, лицо ее оставалось холодным и бесстрастным. – Мы ничего не будем делать. Совсем ничего!

– Но ты моя! – протестующее воскликнул он.

– Нет, – ответила она.

– Ребенок мой!

Глаза ее сузились, милая линия губ гневно затвердела:

– Нет, черт побери, не твой! Не твой, хоть ты его и зачал! – вспыхнула она.

Впервые она проявила характер при Шоне. Это поразило его.

– Ребенок принадлежит Солу, и я принадлежу Солу. Мы тебе ничего не должны.

Он смотрел на нее.

– Ты не можешь говорить это всерьез. – Пламя ее гнева погасло. Он постарался увеличить свое преимущество. – Мы уедем. Вдвоем.