Полет аистов - Гранже Жан-Кристоф (бесплатные серии книг txt) 📗

Я продолжал настаивать на своем:

— Тот факт, что донор находился в сознании, делает сердце непригодным для пересадки, или нет? Я имею в виду: могут ли болевые судороги нарушить функции органа?

— Как вы упорны, Антиош. Как это ни парадоксально — нет. Страдания, даже невыносимые, не калечат сердце. В подобных случаях сердце бьется очень быстро и беспорядочно и тело плохо снабжается кровью. Но сам орган по-прежнему остается в хорошем состоянии. Тут, кроме садизма в действиях убийц, невозможно понять и то, почему была использована такая абсурдная техника. Зачем понадобилось резать трепещущее, мечущееся от боли тело, если необходимую неподвижность мог обеспечить наркоз?

Я сменил направление беседы:

— Как вы думаете, подобное преступление могло быть совершено болгарином?

— Исключено.

— А версия о сведении счетов между цыганами, о чем пишут газеты?

Джурич пожал плечами. Между нами колебалась завеса дыма.

— Курам на смех. Слишком изощренно для цыган. Я единственный цыганский доктор на всю Болгарию. Кроме всего прочего, мотив преступления отсутствует. Я знал Райко. Его жизнь была совершенно чиста.

— Чиста?

— Он жил «по-цыгански». Так, как подобает жить цыгану. В нашей культуре повседневная жизнь регламентирована определенным сводом правил, строжайшим кодексом поведения. В этой системе разрешений и запретов чистота играет первостепенную роль. Райко был верен нашим законам.

— Значит, не было никакой причины убивать Райко?

— Никакой.

— Не мог ли он раскрыть нечто, представляющее опасность?

— А что он такое мог раскрыть? Райко занимался только растениями и птицами.

— Вот именно.

— Вы намекаете на ваших аистов? Чушь. Ни в одной стране никто не станет никого убивать из-за каких-то птиц. Тем более таким способом.

Джурич был прав. Эта неожиданная жестокость никак не вязалась с аистами. Скорее это дело было из того же разряда, что и фотографии Макса Бёма и тайна его сердца. Карлик запустил руку в свою шевелюру. Серебристые пряди напоминали кукольные волосы. На висках у него блестел пот. Он опустошил стопку, потом резко поставил ее на стол в знак того, что разговор окончен. Я словно невзначай задал последний вопрос:

— В апреле здесь, в этом районе, работали бригады медиков из «Единого мира»?

— Думаю, да.

— Они ведь могли иметь в своем распоряжении те инструменты, о которых вы упоминали.

— Вы на ложном пути, Антиош. В «Едином мире» работают замечательные ребята. Они совершенно не разбираются в проблемах цыган, но они преданы своему делу. Не подозревайте вы всех подряд. Так у вас ничего не выйдет.

— Какова же ваша точка зрения?

— Убийство Райко — полная тайна. Ни свидетелей, ни улик, ни мотивов. Если не считать высокого профессионализма хирурга. После вскрытия я стал готовиться к самому худшему. Я счел это кознями расистов, направленными против цыган. Я подумал: «Вернулись времена нацизма. Будут и другие преступления». Но нет, с тех пор больше ничего не случилось. Ни здесь, ни еще где-либо на Балканах. Это меня утешает. И я решил отнести это убийство к издержкам нашей жизни.

Должно быть, я кажусь вам циничным. Но вы ведь не имеете ни малейшего представления о повседневной жизни цыган. Наше прошлое, настоящее и будущее — это сплошные преследования, враждебность, неприятие. Я много путешествовал, Антиош. Повсюду мне приходилось сталкиваться с той же ненавистью, с тем же настороженным отношением к кочевому племени. Я борюсь с этим. По мере возможности я стараюсь облегчить страдания моего народа. Как это ни парадоксально, но тот факт, что я калека, придал мне огромную силу. В вашем мире карлик — всего лишь урод, несущий свой тяжкий крест: он не похож на других. Но я-то прежде всего цыган. Мое происхождение стало для меня милостью Божьей, еще одним шансом в жизни, вы понимаете? Я был не похож на других, и мне приходилось постоять за себя, и упорство мое только крепло оттого, что у меня была другая, более важная и благородная цель. Мой народ. Итак, позвольте мне идти своим путем. Мне наплевать, что какие-то садисты взялись потрошить людей, — только пусть винят в этом кого угодно, но не цыган.

Я встал. Джурич поерзал в кресле, чтобы достать ногами до пола. Переваливаясь, он пошел впереди меня. Я молча обулся в коридоре, где по-прежнему гремела музыка. Уже собравшись попрощаться, Джурич несколько секунд внимательно разглядывал меня в полутьме.

— Как странно: ваше лицо почему-то мне знакомо. Может быть, я знал кого-то из ваших родственников, когда жил во Франции?

— Сомневаюсь. Моя семья никогда не жила в метрополии. Кроме того, родители погибли, когда мне было шесть лет. А о том, что у меня есть другие родственники, мне ничего не известно.

Джурич не слушал, что я ему отвечал. Взгляд его выпуклых глаз надолго задержался на моем лице, как луч прожектора с караульной вышки. Потом он пробормотал, опустив голову и потирая затылок:

— Какое странное впечатление…

Я открыл дверь, чтобы не пожимать ему руку. Джурич сказал на прощание:

— Удачи, Антиош. Только старайтесь не заниматься ничем, кроме ваших аистов. Люди не стоят вашего внимания, не важно, цыгане они или нет.

15

В двадцать один тридцать в сопровождении Марселя и Йеты я вошел в здание софийского вокзала. В воздухе стояла какая-то дымка, золотистая, колеблющаяся, призрачная. В просторном вестибюле наверху висели металлические часы в форме спирали. Их стрелки судорожно дергались, отсчитывая время прибытия и отправления поездов. Внизу царила суматоха. Туристы волокли свои чемоданы, испуганно мчась куда-то небольшими кучками. Рабочие, грязные и засаленные, смотрели перед собой пустыми глазами. Матери семейств в закрученных тюрбаном пестрых платках тащили за собой неряшливо одетых малышей в шортах и сандалиях. Военные в форме цвета хаки, совершенно пьяные, хохотали и покачивались, как корабли на волнах. Однако больше всего здесь было цыган. Они спали прямо на скамейках. Они толпами стояли на перронах. Они сидели на рельсах, ели сосиски и пили водку. Повсюду — женщины в расшитых золотыми нитками платках, мужчины с темными, как дубовая кора, лицами, полуголые ребятишки; всем им не было никакого дела ни до расписания поездов, ни до тех, кто спешил отправиться в путь, поймать свою мечту или просто вовремя попасть на работу.

Внимательному взгляду открывалось и еще кое-что не столь очевидное. Броские цвета, маленькие фетровые шапочки, пронзительные мелодии, льющиеся из динамиков, торговцы арахисом на перронах… Софийский вокзал — это уже Восток. Отсюда рукой подать до пышной Византии. До турецких бань, золотых куполов, чеканки и причудливых орнаментов. Отсюда рукой подать до ароматов ладана и нежных животов танцовщиц. Отсюда рукой подать до исламского мира, до стройных минаретов и нескончаемых перекличек муэдзинов. Именно через Софию пролегал путь из Венеции и Белграда в Турцию. Здесь был великий поворот — главный на всем маршруте «Восточного экспресса».

— Антиош… Антиош… Странная фамилия для француза. Это похоже на название древнего города на территории современной Турции — Антиохия, — восклицал Марсель, неотступно следуя за мной.

Я ответил, почти не слушая его:

— Мое происхождение покрыто мраком.

— Антиохия… Поскольку ты направляешься в Турцию, не поленись, съезди туда, это у границы с Сирией. Теперь это место называется Антакья. В древние времена это был огромный город, третий в Римской империи после Рима и Александрии. Сейчас он, конечно, не такой роскошный, но там есть на что посмотреть, и некоторые вещи даже весьма интересны…

Я не ответил. Марсель меня утомил. Я искал платформу стамбульского направления — путь номер 18. Он находился в самом конце, далеко от центрального здания.

— Я должен отдать тебе ключи от машины, — обратился я к Марселю. — Ты сам ее вернешь.

— Нет проблем. Пользуясь случаем, я свожу Йету на экскурсию «Ночная София»!

Платформа восемнадцатого пути была безлюдна. Поезд еще не подали. У нас в запасе оставался еще целый час. На соседних путях стояли старые поезда, заслонявшие нам весь обзор. Между тем справа, за покрытыми пылью вагонами я заметил две фигуры. Судя по всему, они направлялись туда же, куда и мы, только без багажа. Марсель сказал: «Возможно, мы увидимся в Париже, в октябре, когда я приеду во Францию». Потом он обратился к цыганке, которая ждала поезда, одна с маленьким ребенком. Я поставил сумку. Мою голову переполняли слова Джурича, и мне не терпелось сесть в поезд, чтобы уединиться и хорошенько обдумать то, что узнал.