Гедеон - Эндрюс Рассел (книги хорошего качества .TXT) 📗
Затем снова принялся за работу.
Наконец молодой человек закончил. При всем желании, он больше ничего не смог бы запомнить. Глаза слезились от напряжения, а в голове вертелись описания людей и местностей, обрывки диалогов, воспоминания и наблюдения неизвестной женщины, наивные и безыскусные. Карл отложил дневник в сторону и тяжело вздохнул. Он изучал записи больше шести часов.
— Уже достаточно? — вежливо осведомился Вагнер.
Карл молча кивнул.
Вагнер проворно собрал бумаги, засунул их обратно в плотный конверт и прикрепил его к ноге лейкопластырем, который предусмотрительно захватил с собой. Надев пиджак, Гарри подошел к окну и внимательно осмотрел улицу. По-видимому, осмотр его вполне удовлетворил, и он, не прощаясь, направился к входной двери.
— Гарри, можно тебя о чем-то попросить? — осведомился писатель.
— Конечно, Карл.
— В следующий раз постучись, ладно?
Вагнер усмехнулся.
— Я подумаю, — сказал он и ушел.
Карлу нужно было выпустить пар. Он снял одежду, оставшись только в трусах и кроссовках. Затем надел боксерские перчатки и около получаса молотил грушу обеими руками, пританцовывая вокруг нее на цыпочках и пыхтя от напряжения. Наконец он совершенно выдохся, по голой груди ручьями стекал пот. Карл принял душ, сначала горячий, потом холодный. Наполнил высокий стакан льдом и налил в него остатки кофе, добавил туда ложку мороженого с шоколадной крошкой. Вернулся к письменному столу и приступил к чтению своих записей, прихлебывая освежающий напиток. Перевернув последний лист, молодой человек включил компьютер и создал новую папку под названием «Гедеон», которую разделил на двенадцать файлов-глав. Открыл первую из них, зажмурил на миг глаза и несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул, настраиваясь на нужный лад.
А затем Карл Грэнвилл начал писать книгу.
4
Райетт сбежала с Билли Тейлором, потому что из всех знакомых парней он один мог ее рассмешить. Девушка встречала молодых людей, от чьих поцелуев дрожь пробегала по ее телу, когда она занималась с ними любовью возле точильной мастерской при свете луны. Ей попадались придурки, которым за их вранье хотелось как следует врезать и с которыми она тоже занималась любовью лунными ночами у точильной мастерской. Но ни с кем она так не смеялась, как с Билли Тейлором.
Честно говоря, существование четырнадцатилетней Райетт в городке Джулиен, штат Алабама, вообще мало располагало к веселью.
Райетт родилась ровно через год после печально известного падения курса акций на американской фондовой бирже в 1929 году. Ее отец, Энос Бодроу, был коммивояжером и едва сводил концы с концами. Великая депрессия не слишком повлияла на жизнь Эноса. Благодаря кризису стало ясно, что на самом деле Бодроу опередил время — чтобы сравняться с ним в невезении, стране потребовалось несколько лет.
Отец не уставал говорить о старых добрых временах, когда достаточно было постучать в дверь и раскрыть чемоданчик с образцами товара, а потом только складывать в карман денежки, которыми покупатели щедро осыпали торговца. Райетт наслушалась рассказов о той славной поре, но сама ничего не помнила. На память приходило лишь то, как отец пытался продавать энциклопедии неграмотным белым, пылесосы — неграм, живущим в домах с глиняными полами, и страховые полисы на все случаи жизни всем, кого встречал. Однако жителей маленького городка страхование не интересовало. Если вещи ломались, их почти всегда можно было починить, а если уж говорить о смерти, то мысль о ней не слишком беспокоила местных обитателей. При жизни неприятностей гораздо больше.
Каждое утро Энос уходил на поиски покупателей и возвращался поздно вечером. Его обувь покрывала пыль, в дыхании отчетливо ощущался запах виски, а в карманах по-прежнему гулял ветер. Райетт мало интересовал образ жизни папаши. Да он и сам не относился к числу особо чувствительных типов. Или чересчур разговорчивых. Обычно Энос кивал дочери за завтраком. Вечером, когда он приходил домой, кивок повторялся. Иногда Бодроу, скинув башмаки, плюхался на большое удобное кресло в гостиной. Пальцы ног выглядывали сквозь дыры в штопаных-перештопаных носках. Он приказывал дочери: «Принеси-ка кувшин». Кувшин занимал на кухне почетное место — на второй полке справа от холодильника, рядом с банками домашнего варенья, и был до краев наполнен золотистым виски. Каждый вечер, когда Энос сидел вот так, он то и дело подносил сосуд ко рту, наливаясь виски до такой степени, что ноги отказывались ему служить. Райетт было всего семь лет в тот вечер, когда отец, напившись мертвецки пьяным, наполовину сполз с кресла, вытянув ноги на середину комнаты и устроив голову на сиденье. Кувшин выпал из его рук, и Райетт захотелось узнать, что в нем такого, без чего отец не может обойтись. Она подняла жбан и сделала большой глоток. Виски словно оглушило девочку, как будто она с разбега врезалась в стену. Райетт поперхнулась, раскашлялась, произведя столько шума, что Энос очнулся. Едва открыв глаза, он увидел дочь, держащую в руках его любимый кувшин, из которого лилась на пол драгоценная влага. Реакция Бодроу была мгновенной и, как обычно, когда он напивался, яростной. Он ударил Райетт по лицу с такой силой, что ее голова дернулась назад. Так, что отпечаток его ладони оставался на лице дочери еще целую неделю. Так, что она навсегда запомнила эту боль. И навсегда возненавидела отца.
В тот день Энос Бодроу ударил дочь не в первый раз и, уж конечно, далеко не в последний. К тому времени когда Райетт исполнилось четырнадцать и она каждую ночь залезала с Билли Тейлором в построенный его отцом домик на старом дереве, весело смеясь и млея от поцелуев и ласк Билли, Энос столько раз избивал ее, что девушка сбилась со счета. Дважды ударом кулака он ломал ей нос. А однажды повредил дочери глазницу. Когда Док Гриби спросил, как это случилось, Энос ответил, что дочь играла в бейсбол с мальчишками. Ловила мячи, потому что никто не хотел быть кэтчером, и получила битой по глазу. Синяк выглядел ужасно, и доктор нисколько не усомнился в словах Бодроу. По ночам Райетт иногда размышляла, как это отец смог стукнуть ее голой рукой так сильно, что последствия удара оказались похлеще, чем от бейсбольной биты. Правда, не слишком часто, потому что в следующий раз ей нужно было бы спросить себя, почему он пинком сбросил ее с лестницы или почему дважды гасил зажженные спички о ее спину.
Если бы Райетт начала задаваться этими вопросами, пришлось бы вспомнить мать, а девушка не любила о ней думать.
Сьюлин Бодроу, урожденная Сьюлин Джексон, была святой. По крайней мере, так говорили в городе. Когда Райетт заходила в самый большой магазин Джулиена, его владелица Эбигейл Брок гладила малышку по голове и повторяла: «Знаешь, милая, ты почти такая же красивая, как твоя мать. А она была самой очаровательной девушкой из всех, кого я видела. А еще твоя мама была святой. Я таких больше никогда не встречала».
Никто не встречал таких, как Сьюлин Джексон. Красивая. Ласковая. С мягким и нежным голосом. Умна не по годам с самого детства. У нее для каждого находилось доброе слово. Малютка видела в людях только хорошее и, несмотря на то что росла в Алабаме в начале двадцатого века, не делала различий между черными и белыми. Она со всеми была вежлива, помогала тем, кто нуждался в помощи, и всегда улыбалась.
И конечно же, Сьюлин Джексон была чокнутой.
Все в городе знали это, хотя никогда и не обсуждали. Жители Джулиена любили малышку, но побаивались.
Будучи совсем ребенком, Сьюлин уже зарабатывала деньги для семьи. В десять лет эта прелестная кроха помогала матери в прачечной. Девочка не отличалась многословием — бывало, она могла молчать неделю или две, — но никто не обращал на это внимания. «Малышка просто погружена в свои мысли, — говорили люди. — Жаль, что другие дети не похожи на нее — спокойную, молчаливую и задумчивую».
Даже когда случилось первое происшествие, девочка не издала ни звука. Это-то и напугало людей, показалось странным. Сьюлин помогала со стиркой — гладила белье для мисс Притчард, учительницы, которая занималась с ней в обмен на кое-какую работу по дому. В тот вечер они проходили таблицу умножения. Как всегда, урок прошел отлично — Сьюлин любила математику. После занятий, когда мисс Притчард сидела у окна и читала, она вдруг почувствовала странный запах. Будто что-то горело. Учительница подняла взгляд от книги и увидела, что девочка стоит у гладильной доски, прижав раскаленный утюг к ладони. Сколько она так простояла, мисс Притчард не знала. Но этого времени хватило, чтобы левая рука Сьюлин превратилась в изуродованный, обожженный комок. Хватило, чтобы два пальца навсегда остались слипшимися вместе.
