Метод 15/33 - Керк Шеннон (чтение книг .txt) 📗
Они не знали, где я.
Я быстро вернулась.
Я ничего им не сказала.
Мама продолжала неутомимо настаивать на присутствии в доме животного.
Запах выветрился за неделю.
Я все равно никому ничего не сказала.
Вместе с ослабевающим запахом ослабел и мамин интерес. К следующему воскресенью от кошачьего запаха не осталось ни следа. Мама сидела у себя в кабинете на обтянутом кожей стуле, напоминающем трон Дракулы, и ручкой в виде серебряного распятия редактировала ходатайство об упрощенном делопроизводстве.
— Мама, — стоя в дверях, произнесла я.
Она подняла глаза и посмотрела на меня поверх роговой оправы сидящих на кончике носа очков. Юридическое обоснование у нее в руках даже не шелохнулось. Она давала мне понять, что готова выслушать, и на большее мне рассчитывать не приходилось. Я держала на руках старую кошку черепахового окраса.
— Это моя кошка, — произнесла я. — Я избавилась от кислотного запаха с помощью уксуса, пищевой соды, средства для мытья посуды, перекиси водорода и древесного угля. Она мочилась в доме, и поэтому я держала ее в клетке в березовой роще, но теперь она должна жить с нами.
Мама театрально бросила ходатайство на журнальный столик. Я уже однажды видела подобный жест, когда она достигла кульминации своего заключительного слова во время федерального судебного заседания, на которое она меня пригласила.
— Черт возьми! Я говорила твоему отцу, что в доме пахнет кошкой.
— Да, — стоически согласилась я, как будто подтверждая королевский приказ относительно налогового законодательства.
— Почему ты мне не сказала?
— Я хотела решить проблему, прежде чем представить тебе свою кошку.
В ее комнате я не испытывала никаких эмоций. Я также не испытывала необходимости их включать.
— Что ж.
Она отвела взгляд. Возможно, я была единственным человеком, способным ее обезоружить, и, боюсь, это выбивало ее из колеи. Я сама себе напоминала непрерывно растущий колючий куст, который ей приходилось подстригать с расстояния в десять футов. Но я не хотела ее волновать. Я всего лишь хотела обеспечить фактами.
— Это девочка. Я испытывала акустический ошейник для борьбы с блохами и клещами. Она бродила вокруг мусорных баков возле школы. Без ошейника и жетона. Но она не дикая. Определенно домашняя, но ее выбросили или потеряли. Она любит людей. Она помочилась на лестнице в подвале только потому, что у нее не было лоточка. Я его купила на следующий день после того, как ее нашла. Я спрятала его за стерилизатором возле водородной камеры.
Я не стала спрашивать, можно ли оставить себе кошку, как это, наверное, сделал бы на моем месте любой другой ребенок. Я не только считала ее своей, она была частью лабораторного исследования. Во всем, что касалось лаборатории, я никогда не спрашивала разрешения.
— Имя?
— Джексон Браун.
— Для девочки?
— Я думала, тебе понравится ссылка на твоего любимого музыканта.
— Как я могу сказать нет Джексону Брауну?
Я не спрашивала разрешения. Я всего лишь нуждалась в одобрении. Это совсем другое.
Психиатр позже выдвинул теорию о том, что одобрение мамой моего решения рассказать ей о кошке после того, как я уладила проблему с ее туалетом, подвело меня к скрыванию беременности. Полагаю, доктор решил, что я и тут стремилась вначале решить проблему. Но единственная проблема, которую я решила в первые семь месяцев моего тайного состояния, было намерение назвать малыша Диланом, в честь другого маминого любимого музыканта. Впрочем, это решение так и не осуществилось, поскольку имя моего сына изменилось во время нашего с ним заключения.
В двадцатый день плена, сидя в гробу, представленном шифоньером, почти полностью лишенном воздуха, я стала размышлять над именем своего ребенка, стремясь вложить в него какое-то значение.
Шифоньер-клетка, казалось, был обильно полит едкой кошачьей мочой. В отсутствие вентиляции на жарком весеннем чердаке я начала потеть и задыхаться. Если я считала свою комнату внизу камерой-одиночкой, то шкаф можно было сравнить с капсулой, выброшенной из космического корабля и кувыркающейся в безвоздушном пространстве. Вон пролетает мой корабль. Вон пролетает моя планета. Гравитация на меня не действует, предательски отпуская меня к звездам.
Он оставит меня здесь на весь день? Или еще дольше?
Думаю, прошел час.
От жары я отключилась.
Я пришла в себя, когда он отпер шкаф и я растянулась на полу, ударившись головой о его ботинки.
— Вот сука!.. — взвизгнул он, выдергивая ноги из-под моей головы, как если бы это была крыса.
Задыхаясь, я напоминала бьющуюся на берегу рыбу.
— О чееерт, — топая ногами, забормотал он. — Черт, черт, черт.
Носком ботинка он слегка пнул меня по ребрам. Видимо, ему было лень наклоняться и пытаться облегчить мне дыхание, и он решил таким образом проверить мой пульс. Пока он стучал по моей грудной клетке окованным в железо ботинком, я изо всех сил пыталась набрать воздух в практически спавшиеся легкие. Я кашляла, хрипела и давилась, пока мне наконец не удалось достичь какого-то плато и нормализовать дыхательный ритм. За все время моей борьбы я ни разу не открыла глаза, а он ни разу не наклонился, чтобы помочь.
Когда мне удалось отрегулировать вдохи через нос, я свернулась калачиком и приоткрыла правый глаз, обращенный к потолку. К несчастью, я встретилась взглядом с его горящими глазами, и на какое-то мгновение мы застыли в опасном равновесии взаимной ненависти.
Он пришел в движение первым.
Стремительно взмахнув рукой, он сгреб пятерней мои рассыпавшиеся по полу волосы. Рванув их вверх, он приподнял мою шею и верхнюю часть корпуса, вынудив сесть, но тут же поволок назад, отчего мой копчик с силой ударялся обо все неровности и стыки твердых досок.
Позвольте, я попробую описать причиняемую мне боль. Представьте, что вы выдавили десять тюбиков суперклея в шляпу, после чего надели ее себе на голову, позволив ее краю и внутренней поверхности слиться со всеми фолликулами посредством расползающихся метастаз застывающего клея. Теперь прицепите верхушку шляпы к ветке дерева, находящейся чуть выше вашего роста. Выпрямитесь. Шляпа рванет каждую прядь, едва не вырвав ее с корнем и до отказа натянув кожу. Вы даже треск услышите.
Он тащил меня по полу, а я извивалась и то подскакивала, то скользила, стремясь хоть на мгновение облегчить свои мучения. Обеими руками я впилась в его предплечье и перебирала ногами, опираясь и падая, опираясь и падая. Моя голова, казалось, была охвачена огнем — бушующим, трескучим, раскаленным добела пламенем. Мне не удавалось опереться так, чтобы хоть что-то противопоставить его рывкам, опрокидывающим меня назад.
Мое тело извивалось вправо и влево — я была как пойманный тунец, который яростно колотит плавниками и сопротивляется, но его все равно неумолимо вытаскивают из моря.
Естественно, с таким количеством вращений мое бесценное новое преимущество — спрятанная в трусы резинка — выскользнула и поползла вверх, к моей взмывающей вверх талии. Теперь ее место было таким ненадежным, что, продолжи я перебирать ногами в поисках опоры, она наверняка выпала бы на пол. У меня был выбор — облегчить боль или спасти резинку. Резинка. Я расслабила и выпрямила ноги, позволив ему до отказа натянуть мои волосы.
Как опытный карманник, я сунула руку себе в брюки и, нащупав резинку, что было сил стиснула ее в кулаке.
Он был настолько поглощен стремлением причинить мне как можно больше боли, что ничего не заметил. Когда мы оказались у лестницы, он бросил меня на голый пол. Моя задница была исколота сотней щепок, а копчик превратился в сплошной кровоподтек. Я не исключала того, что он сломан, но моя решимость взмыла выше горных вершин, выше миллиардов галактик, выше Бога, Его ангелов и Его врагов и выше миллионов матерей пропавших детей. Я знала — теперь он умрет в мучениях.
— Вставай, сука!
Я медленно поднялась, преодолевая боль, но держа стиснутые кулаки за спиной.
