Черный клинок - ван Ластбадер Эрик (чтение книг TXT) 📗
Марион завернула тюбик губной помады и, защелкнув пудреницу, сказала:
– Пожалуй, мне будет скучновато без Хэма. Он не похож на других. Государственная служба еще не испортила его вконец.
– Ну все это дело времени, – заметил Яшида, а сам думал о том, что она все еще чертовски хороша, просто потрясная бабенка.
– Мне нужно на секундочку в туалет, – извинилась Марион. – А ты тем временем... Почему бы тебе не рассчитаться с официанткой?
С этими словами она, подхватив сумочку, направилась в конец ресторана.
Яшида подождал, пока она не скрылась за дверью дамского туалета, а затем, – положив двадцатидолларовую банкноту на стол, вышел из кабинки и пошел в комнату отдыха. Там он открыл дверь мужского туалета, убедился, что в нем никого нет, и прошел дальше. Кругом не было ни души, в самом конце узкого коридорчика, ведущего на кухню, он увидел дверь, выходящую в боковой переулок.
Надев на руки тонкие медицинские резиновые перчатки, посыпанные тальком, он вынул из кармана тонкий и длинный металлический штырь и вставил его в простенький замочек на двери дамского туалета, повертел туда-сюда и открыл дверь. Войдя в туалет, Яшида аккуратно прикрыл за собой дверь.
Торнберг хотел лично присутствовать при кремации Тиффани Конрад. Доктора отговаривали его, поскольку они битых шестнадцать часов резали и кромсали ее труп, чтобы получить побольше данных о том, где, в чем и как они ошибались. Но в конце концов Торнберг все же настоял на своем, да иначе и быть не могло: он платил врачам щедрые гонорары.
Торнберг согласился только на кремацию и напрочь отверг все другие виды погребения, ибо в таком случае от тела умершей супруги останется лишь горстка пепла, как и от прочих жертв неудачных экспериментов с применением инсулинообразного искусственного фермента «фактор-1».
У него осталось много теплых воспоминаний о Тиффани, и, наблюдая в окошко из ритуального зала, как пламя пожирает ее тело, он мысленно перебирал эпизоды из их совместной жизни. В эти минуты он думал и о смерти, о которой теперь знал очень и очень многое. Теперь мысль о ней стала его постоянной спутницей, расставался он с ней только во время короткого зыбкого сна. Единственное, чего он боялся в жизни и в то же время ненавидел, была смерть.
Почувствовав, как открылась и закрылась дверь, он пошевелился. Вошел Хэм и встал рядом.
– Я торопился как только мог, – объяснил Хэм.
– Хорошо сделал.
Но голос Торнберга звучал безжизненно, и Хэм уловил это. Он прекрасно знал, сколько лет отцу, и тоже искал разгадку преодоления старости, что помогло бы осуществить план, как ликвидировать угрозу экономического порабощения Америки со стороны общества Черного клинка. По правде говоря, он понимал, что между ним и отцом растет пропасть, и впервые ощутил, как в нем закипает гнев, который он длительное время загонял вглубь, не давая ему вырваться на поверхность. Что бы Торнберг ни делал впоследствии, Хэм никогда не мог ему простить того презрения, которое он когда-то питал к матери Хэма. Сначала бессердечность мужа толкнула ее на любовный роман, а потом он первый осудил ее за человечность в доброту. Разумеется, богам позволительны такие грешки, но Хэм слишком сильно уверился в том, что и его отец относится к сонму богов. Но несмотря на это, Торнберг все же не вечен, как любой простой смертный, а это значит, что в жизни он наделал немало ошибок, хотя никогда и не признается в этом. Достаточно того, что Хэм видел собственными глазами, – отчасти благодаря проницательности Яшиды, в этом ему не откажешь. Если Торнбергу не хватает моральной честности, чтобы признать свои ошибки, что ж, тогда Хэм сделает это вместо него.
– Поскольку ты уж здесь, – сказал Торнберг, глядя в окошко на пожирающий останки Тиффани огонь, – то, может, подскажешь, как поспособствовать Мэтисону?
Ну вот, еще один момент истины. Некоторое время Хэм раздумывал над тем, не отказаться ли от своего решения высказать отцу всю правду, наврать ему с три короба, сказать, что все идет как нужно. Но тут таящаяся внутри злость опять закипела, и он решил выложить все как есть.
– Мэтисон выскользнул из петли, – стал докладывать Хэм. – Теперь он пристал к этой японке, Чике. Нам известно, что она состоит в обществе Черного клинка. В каком он положении сейчас, мы не знаем – захвачен ли в плен, завербован ли, кто его знает? К тому же еще он замешан в убийстве одного из своих подчиненных, а также подозревается в убийстве с особой жестокостью нью-йоркского комиссара полиции. Его пытались арестовать в Нью-Йорке, но он каким-то образом ускользнул оттуда.
Торнберг некоторое время молчал, и Хэм затаил дыхание. Наконец отец сказал:
– В известном смысле не имеет никакого значения тот факт, в каких дураках ты оказался. Мэтисон теперь находится как раз там, где мне нужно.
– Забудьте об этом Мэтисоне, – в раздражении выпалил Хэм. – Я же уже сказал, что он выскользнул из петли. Яшида и я...
– Знать не знаю, что там в действительности происходит, – резко перебил его отец.
Он понимал, что вышел за рамки, которыми сам себя ограничил, но решил, что теперь ему на них наплевать. Тиффани ушла из жизни, его единственное утешение, сын Хэмптон, перестает послушно вилять хвостиком и становится таким же, как и остальные его дети. Все они не оправдали его надежд, никто из них не заслушивает быть его наследником.
– Я вертел тобою, как хотел, как вертел генералами из Пентагона, президентом, вообще всеми. – Глаза его блеснули, в них отразилось пламя современного погребального костра Тиффани. – Я более ловок и удачлив, чем вы все, вместе взятые. Ты мне не нужен, не нужен мне и твой макиавеллевский советчик. Единственный, кто мне нужен, это Мэтисон. Он теперь устремился в самое сердце общества Черного клинка. Он остановит их и доставит мне то, в чем я больше всего теперь нуждаюсь.
Хэм молча смотрел на отца и думал, что Яш прав на все сто процентов: Торнберг зациклился. Все его думы и помыслы – только о Мэтисоне. Подрывная деятельность общества Черного клинка, направленная против США, больше его не трогает.
– Возьмите себя в руки, отец, – сердито сказал он. – Я охотно признаю вашу выдающуюся роль в организации борьбы с обществом Черного клинка, но вы должны понимать, что ваше время вышло. Теперь все ваши заботы замкнулись на Мэтисоне, в то время как Америку уже схватили за горло в экономическом смысле. Ваше поведение неразумно и ставит наши оперативные планы под угрозу риска. Этого я допустить не могу. Отправляйтесь-ка домой и оплакивайте там свою юную супругу, если таково ваше желание. Отныне я слагаю с вас ваши обязанности, а операцию до конца доведу я вместе с Яшем.
Пылкая речь сына показалась Торнбергу столь наивной, что он не смог удержаться от смеха.
– Боже мой, – наконец сумел он выговорить, – делай то, что тебе поручено, и ничего больше. Развитие событий уже вырвалось из-под твоего контроля.
Хэм свирепо смотрел на отца – издевательский смех старикана все еще звучал в его ушах. Но он не позволит Торнбергу поставить себя на колени. Он уже не раз видел, как отец осаживал многих такими тщательно подобранными словами.
– Оставьте в покое активные операции, – грубо ответил он. – Они вас больше не касаются. – И с этими словами Хэм величавой поступью вышел из ритуального зала. Торнберг смотрел ему вслед. По-своему он гордился Хэмом за то, что тот сумел постоять за себя и не дал унизить, чего так старательно он добивался. Но в то же время он и забеспокоился, предполагая, что непонимание его сыном общей ситуации является результатом слишком строгой засекреченности многих фактов. Торнберг понимал, что ему надо быстрее что-то делать с Хэмом и Яшидой, иначе их козни могут встать на пути его личных интересов и замыслов.
И все же он призадумался: Хэм во многом прав – он слишком увлекся Вулфом Мэтисоном, но ведь из совершенно разумных соображений, о которых Конраду-младшему никогда и не догадаться.
С самых ранних лет Торнберг привык преодолевать трудности, причем чем сложнее и маловероятнее казалось решение возникшей проблемы, тем с большей охотой и энергией принимался он за ее решение. Он получал истинное наслаждение от жизни, когда добивался своего, в то время как все кругом были уверены, что он непременно сломает на этом деле шею. «Нет ничего лучше на свете, чем увидеть расстроенное выражение лица поверженного соперника, – сказал ему как-то отец. – А упоение победой достигает своего накала, когда уйдешь живым и невредимым от, казалось бы, неминуемой смерти».
