Банда Тэккера - Уолферт Айра (книги хорошем качестве бесплатно без регистрации txt) 📗
— Ну, опять понесли чушь. Вы сумасшедший!
— Послушайте, — закричал Генри сердито, — это уже третий, пятый, десятый раз, что вы называете меня сумасшедшим. Может быть, вы и правы. Но теперь кончено. Нужно приниматься за дело, крошка. Закажите мне бутылочку коньяку, а я пока пойду попудрю нос.
— Но ведь это истинная правда. Вы форменный сумасшедший, я таких еще никогда не видала.
Генри встал.
— Ах, да перестаньте вы, черт побери! — пробормотал он тихо и с раздражением.
— Ну хорошо, идите, — встревоженно сказала Дорис. — А потом, пожалуйста, съешьте что-нибудь — вот увидите, вам сразу станет легче. — Голос ее звучал просительно и нежно.
Когда Генри вернулся, коньяку на столе не было. Дорис ничего не заказала официанту.
— Я, кажется, не просил вас опекать меня, — сказал Генри. — К черту это! — Он подозвал официанта и сам заказал коньяк.
Официант торжественно поставил бутылку с коньяком перед Генри и блюдо с устрицами перед Дорис. Генри, откинувшись на спинку стула, пил и наблюдал за Дорис, которая лениво ковыряла вилкой в тарелке.
— Вы как будто боитесь запачкать вилку, — сказал Генри.
— Ну что вы еще скажете?
— Скажу, что не хочу, отказываюсь влюбляться в вас, вот и все.
— Что-то я не помню, чтобы я вас об этом просила, — сказала Дорис и рассмеялась.
«Она, должно быть, крепко вызубрила, как нужно держать себя за столом, — подумал Генри. — Впрочем, нет, нет, — думал он, — дело не в ней, она хорошая. Все дело в нем. Он весь вечер заставлял себя желать ее и не мог. Но это не ее вина. Это его вина. Если бы царицу Савскую внесли сейчас сюда на черной шелковой постели, он бы спросил ее: „Можешь ли ты сделать так, чтобы я уснул, царица? Можешь? Говори!“ Нет, Дорис хорошая, лучше не найти, по-настоящему красивая, уж глаза-то безусловно красивые. Славная девчоночка, и ножки славные… И все же Генри не желал ее. Он старался расшевелить в себе желание. Он старался напиться так, чтобы забыть все, что хотел забыть. Он старался ухаживать за Дорис. Но ничего не помогало. Он уже ничего не мог удержать в своем мозгу, ни мыслей, ни ощущений. В этом было все дело, и он понял, что пора признать себя побежденным и сдаться. Тревога, наполнявшая его, сжигала весь алкоголь, который он вливал в себя, испепеляла все картины, которые он вызывал в своем воображении, и если бы у него был целый гарем, чтобы услаждать взоры, и музыка, чтобы нежить слух, и он возлежал бы на ложе из дев — что видел бы он перед собой? Только Фикко! Только Тэккера! Только Бэнта и Холла! И свое собственное имя во всех газетах!
Генри закрыл глаза. Одно краткое мгновение он сидел неподвижно, не думая ни о чем. Тревога вгрызалась ему в грудь. Она росла, ширилась в его груди, распирала ее и наконец с визгом кинулась на его мозг, запустила в него свои когти. Генри открыл глаза. Приподнялся на стуле.
— Дорис! — вскрикнул он. — Помогите мне!
Дорис жеманно подносила ко рту устрицу. Рот ее раскрылся, рука застыла в воздухе.
Генри снова упал на стул. Глаза его смущенно бегали по сторонам. Рука отыскала бутылку и вцепилась в нее.
— Я хотел сказать — помогите мне разделаться с коньяком, — пробормотал он. — Не могу один покончить с ним.
Дорис с сомнением смотрела на Генри, — крик, казалось, вырвался у него из самой глубины души.
— Я надеюсь, что вы и пытаться не станете, — ответила она, наконец, рассеянно. — «Если он хочет высказаться, пусть», — решила она и положила устрицу в рот.
Генри вдруг почувствовал, что устрица живая и что Дорис держит ее жизнь в своих зубах. Когда зубы Дорис пришли в движение — беспокойно задвигались и сомкнулись, — жизнь брызнула из устрицы соком и увлажнила Дорис язык и небо. Этим-то и хороши устрицы — в этом вся прелесть. «Нет, — подумал Генри, — нет, нет, она мне не может помочь. Так к чему все это? К чему всю ночь напролет таскать за собой этого ребенка, терзать его? Лучше отправить ее домой, а самому пить и пить у стойки, пока его не свалит с ног, и тогда нанять официанта, чтобы он накачивал его насосом, а когда больше лить будет некуда и виски начнет выхлестывать изо рта на пол, пусть кто-нибудь пнет его хорошенько в голову — так, чтобы он потерял наконец сознание!» Вот тогда-то глаза у него закроются, он будет спать и видеть сны. Да, сны! И во сне увидит Фикко! И Тэккера! И Бэнта! И Холла! И свое собственное имя во всех газетах!
Снова тревога комком начала набухать у него в груди. Он поспешно наклонился вперед.
— Вы красотка, — сказал он срывающимся голосом, торопливо складывая губы в улыбку… — Меня бросает в дрожь, когда мои глаза скользят по вашим прелестным ножкам.
— Послушайтесь меня хоть раз. Поставьте стакан и съешьте что-нибудь, — сказала Дорис. — Почему вы не хотите сделать хоть что-нибудь, что было бы вам на пользу? — спросила она. — Вот! — Она пододвинула ему вазу с крекерами, которые подали к устрицам. — Суньте кусочек в рот, ну, пожалуйста, ну, для меня. Ну, не ешьте, если не хотите, только пососите. Сделайте же хоть что-нибудь, что вам на пользу.
Генри рассмеялся и послушно опустил руку в вазу, но забыл вынуть ее обратно. Его поразила одна мысль. Она наконец проникла в его сознание, самая главная, кульминационная мысль; он боролся с ней все время и влекся к ней, и старался подавить ее в себе с той самой минуты, когда впервые увидел Дорис.
— Я всю жизнь делал то, что мне на пользу, — сказал он. — Сегодня мой праздник. Сегодня я буду делать только то, что мне во вред, пока не покончу со всем на свете.
— Ну что ж, вы стараетесь вовсю, на пять с плюсом.
— Да, да, правильно. Для праздника нужно разнообразие. Не хочу хорошего, давай плохое, — Генри сдавленно рассмеялся. — Апофеоз пакости, так сказать. Окунуться в пакость, зарыться в пакость с головой.
Слова стремительно слетали с его языка, и за ними летели обрывки судорожного смеха. Но он не мог смехом прогнать засевшую в голове мысль. Не мог спугнуть ее нарочито небрежными словами о смерти. Не мог ни заглушить ее насмешками, ни подавить пошлостью, ни претворить в страсть. На карту была поставлена его жизнь. Генри вынул из кармана деньги и показал их Дорис.
— Видите? — сказал он. — Вот это приносит пользу, правда?
— Если так их швырять, как вы, так не очень-то много будет пользы.
— Неважно! — закричал он. — Считается, что деньги очень полезная вещь, самая витаминозная. Говорят, что деньги — это та же кровь. — Генри пододвинул деньги к Дорис. Он растлил себя ради них. Теперь ее очередь. Когда она это сделает, это будет его поражением, потому что он отождествил себя с ней, и это будет последнее поражение, которое он позволит себе перенести. После этого он пойдет домой и немножко посидит один, совсем немножко посидит один, упиваясь своим поражением, воображая себя без гроша в кармане, упиваясь своим одиночеством, а потом, потом… а потом его приятели скажут, что это совершенно непонятно — спьяну он, что ли, или это приступ меланхолии, или еще что-нибудь в этом роде… иначе как же можно убивать себя, когда загребаешь такие деньги? — Возьмите их, — сказал Генри. — Быть может, вам будет от них больше пользы, чем мне.
Дорис отшатнулась.
— Берите их! Берите! — сказал Генри. — Ведь это то, что вам от меня нужно, правда? Ведь вы считаете, что нашли простачка? Возьмите деньги. Вы правы. Вы еще не видали таких простачков, как я. Возьмите, пока я не отдал их официанту.
— Уберите ваши деньги, — возмущенно сказала Дорис. — Вы меня просто оскорбляете.
— Возьмите! — Генри судорожно сжал деньги в кулаке. Он еще не понимал, какая страшная угроза нависла над ним, но весь дрожал от смутного предчувствия беды, и деньги дрожали в его руке. — Здесь тысяча долларов или полторы, кажется так, не знаю точно, но много, очень много, у вас никогда в жизни столько не было. Если этого мало, вот, у меня есть еще.
Генри бросил деньги рядом с тарелкой Дорис и полез во внутренний карман пиджака. Отстегнув английскую булавку, он вытащил из кармана конверт. В яростном нетерпении, неловко, наискось разорвал конверт и вынул из него десять новеньких тысячедолларовых бумажек. Эти деньги были отложены на случай бегства. Генри уже давно носил их при себе — с того дня, когда впервые подумал, что, быть может, ему когда-нибудь придется уезжать впопыхах. Он бросил и эти деньги поверх остальных.
