Маска резидента - Ильин Андрей (серия книг .TXT) 📗

Верно подмечали инструктора-сыскари: менее всего привлекает внимание навязываемое знакомство. После такого занудства в памяти у собачьего охранника останется только ощущение беспокойной тоски. А вы вашего пинчера развязывали? Да? Нет? А кто его папа? А мама? А дедушка? А шлейку вы где покупали? Я довел охранника до такого состояния, что он, наплевав на собаку, смотрел уже только на меня, подбирая слова для достойного, желательно в цензурной форме, ответа.

— А все-таки согласитесь, что у вашего пинчера окрас несколько тускловат... — не допуская паузы, бубнил я, отвлекая внимание на себя, одновременно вытаскивая из рукава хорошо заточенный стропальный нож и приближаясь к поводку.

— Вот моя эрделька... — я резко повернул голову в сторону своей собаки, охранник сделал то же самое, и я мгновенным движением перерезал струной натянутый поводок добермана-пинчера.

Освобожденный кобель радостно отскочил в сторону.

— Нельзя! Нельзя! Фу! — что было сил заорал я и отпустил поводок.

Услышав знакомую, не сулящую ничего доброго команду, терьерша, взвизгнув, отпрыгнула сразу на два метра и, напрочь забыв о только что закрученном с пинчером романе, припустила со всех четырех лап туда, куда смотрели ее выкатившиеся с испугу глаза.

— Нельзя. Нельзя. Стой! — орал я вослед, закрепляя первоначальный успех. От моих возгласов бедная собака все более и более припускала ходу. — Нельзя-а-а! — Доберман-пинчер рванулся за невестой.

— Стой! — совершенно по караульному уставу кричал вместе со мной охранник. Я так и ожидал услышать необходимую в таких случаях добавку «стрелять буду!». Так мы орали дуэтом. Он — «Стой!» Я — «Нельзя!» Вильнув на прощание хвостами, собаки скрылись за ближним поворотом. Доберман был утрачен хозяином навсегда. А вот терьерша вовсе нет. Хватаясь за сердце и голову, изображая отчаяние по поводу внезапной утраты любимицы семьи, я, честно говоря, совершенно не волновался. Куда она денется. У нее в ошейнике вмонтирован микропередатчик, каждые сорок секунд посылающий сигнал на мой находящийся в кармане приемник.

Уже через четыре квартала я обнаружил пропавших собак, самозабвенно занимающихся в подворотне любовью. Я приблизился, вытащил пистолет и, пусть меня простят члены Общества охраны животных, выстрелил. Единственно, что я могу гарантировать защитникам городской фауны: доберман почил не в худший из моментов своей жизни. Хотел бы я скончаться в процессе такого захватывающего мероприятия! Несбыточная мечта.

А что прикажете поделать? Пожалеть разжиревшую на ворованных харчах собаку и тем подставить себя? То есть моя жизнь против жизни пинчера? Такое справедливо? Простите за резкость, но я столько видел на своем веку людских смертей, что не могу себе позволить жалеть какого-то кобеля, даже если он породистей, чем я. Богу — богово, собакам — собаково! Давайте не будем путать фауну и человека! А кому такой подход не нравится, пусть посетит палаты умирающих от лейкоза детей. Это его несколько отрезвит!

Я убил необходимую мне для дела собаку и притащил ее на одну из съемных квартир. Там, в ванной, еще раз извиняюсь за неприятные подробности, я распотрошил покойного добермана, вытащив внутренности и набив пустое брюхо солидным запасом пластиковой взрывчатки и мелких гвоздей для повышения убойной силы заряда. В другой разрез, сделанный под челюстью, я всунул микрофон микропередатчика. Брюхо и шейный разрез я зашил косметическим швом самым тщательным образом, замаскировав шерстью. Я несколько раз осмотрел собаку и взвесил ее, чтобы первоначальный вес совпадал с нынешним. Вроде ничего.

Собаку я положил в трехстах метрах от недоступных мне ворот. Ее нашли через час. Два охранника, ухвативши за лапы, потащили тело в дом. Я рассчитал абсолютно правильно. Они не могли ее захоронить, не показав последний раз хозяину.

Я занял позицию десятью дворами дальше. Я стоял на остановке, всунув в уши наушники плейера, и «слушал музыку», вертя в руках коробку из-под сигарет. Я ждал автобус, который мне был совершенно не нужен. В наушниках звучали глухие шаги, скрип дверей, оклики, ругательства несущих не самую легкую ношу охранников. Наконец я услышал тяжелый, похожий на стон, вздох хозяина, увидевшего мертвую собаку, его сдержанные, а потом уже не сдерживаемые всхлипы и причитания. «Кто ж это тебя? Кто этот злодей?!» Я слышал шуршание руки, гладившей мертвую шерсть, и постукивание слез о микрофон, сочувствующие вздохи телохранителей. По собачке печалишься?

А что же ты не жалел заложников, когда их морили в протухшем судовом трюме? А что же ты не жалел вставших на твоем пути случайных, ни в чем не повинных прохожих? А что же ты не пощадил полного состава ревизорскую бригаду? А ведь у них были дети! Не щенята какие-нибудь! Дети! А почему ты не жалел меня, Контролера, когда готовил к работе анатомичку? А? Что же ты тогда не был добрым интеллигентным дяденькой, исходящим слезой по невинно убиенным жертвам? Где ты был тогда? Где? Или тебе собака стала ближе человека, а человек хуже собаки? Я нажал кнопку.

И честное слово, в тот момент я больше жалел второй раз умирающего добермана, чем его хозяина! Зло должно быть наказано! Творящий смерть подлежит смерти!

Ногами я почувствовал глухой, дробно раскатившийся удар. Ушами я не услышал ничего! А ведь похоже, и впрямь он обитал в атомном бункере. Такого количества заряда должно было хватить, чтобы как минимум выбить в доме рамы. А они остались целехонькими!

Не защитили его крепкие, пожалуй, прочнее, чем крепостные, стены. Не уберегли для новых преступных дел. А он так надеялся дожить до 130 лет. Не вышло: собака не дала! Любимица! Подвела причуда, любовь к четвероногому другу. Людям не доверял, двуногих друзей ни одного не имел, а к четвероногому привязался. За что и поплатился. По всей строгости не знающего апелляций и пересудов закона.

Приговор приведен в исполнение! Странно, но, завершив дело, я не испытал ни радости, ни даже удовлетворения. Я устал брать на себя ответственность за чужие жизни. Никогда у меня еще не было дела, связанного с таким количеством трупов. А начиналось оно как банально рутинная ревизия. Кто мог догадываться, что все обернется таким кровавым образом. Я стоял на остановке, словно в столбняке. Я пропускал один автобус за другим, не в силах сделать даже, шаг. Если бы сейчас меня кто-нибудь надумал ловить, я бы не стал защищаться. Я настолько зарядился чужой смертью, что свою уже не воспринимал как трагедию. Смерть стала обыденностью моей жизни. Такой же, как еда, питье, сон. Эти дни я умирал сам и отнимал чужую жизнь так же часто, как принимал пищу. И так же безразлично. Я ел, чтобы жить, и убивал, чтобы выжить. Но я уже не знал, хочу ли я продолжить свой земной век после всего, что произошло.

Раньше меня питали логика долга и жажда мести. Сейчас я исполнил долг и испил чашу мести до самого донышка. Я сделал все, что требовалось. Сколько их было, знавших или догадывающихся о Конторе, о Резиденте и обо мне? Семь или восемь мелких, почивших на судне командиров?

Их уже нет.

Шесть когда-то разговоривших Резидента авторитетов?

И их нет!

Рядовые бойцы-исполнители не в счет. Они не знали ничего, кроме того, что им говорили командиры. А командиры не говорили ничего. Значит, Тайна сохранена?

Да.

Значит, дело защищено?!

Да.

Значит, жизни моей больше ничто не угрожает?

Да.

Так отчего же так тошно на душе? Отчего хочется побежать к пруду и утопиться, как истеричная, не получившая ответа на свою пылкую любовь гимназистка? Оттого что победил?

Да, оттого что победил. Оттого что победил такой дорогой ценой! Отсюда такой двойственный результат. Война выиграна!

Война проиграна!

Я стоял на остановке еще час, пока мне в лицо не стали заглядывать обеспокоенные моим здоровьем прохожие.

— Товарищ, вам плохо? Вам помочь?

— Нет, спасибо. Уже не помочь. Уже поздно. Слишком поздно...

Эпилог

Дело, худо ли, бедно ли, о том разговор особый, было завершено. Я сидел на чемоданах в ожидании приказа и последнего «прости» городу, который не оставил мне никаких приятных воспоминаний. Строго говоря, для меня это не был город — это было поле затяжного и чрезвычайно жестокого боя, где убивали меня, где убивал я и где доставшаяся большой кровью победа не доставила чувства глубокого удовлетворения.