Авантюрист и любовник Сидней Рейли - Семенова Юлия Георгиевна (бесплатные версии книг TXT) 📗
«Здесь покоится Джордж Герберт Блад (Реши).
1874–1915 гг.
Мир праху его!»
Во время второй мировой войны наступающие фашистские войска сровняли эту могилу с землей.
3. ЗИГМУНД РОЗЕНБЛЮМ, НЕЗАКОННОРОЖДЕННЫЙ
«Локкарт в своих «Воспоминаниях…»рассказывает, что Рейли — это житель Одессы, носивший в прошлом фамилию Розенблюм».
«Он родился в 1874 году, вблизи Одессы, незаконный сын матери-польки и некоего доктора Розенблюма, который бросил мать с ребенком, после чего очень скоро она вышла замуж за русского полковника…»
«Крики отчаяния доносятся до нас от тысяч евреев, страдающих в Вашей обширной империи… Пять миллионов подданных Вашего Величества стонут под игом исключительных и ограничительных законов. Остатки нации, откуда вышли религии — наша и Ваша, и вообще всякая религия на земле, признающая единого Бога… подчинены в Вашей империи таким законам, при которых жить и преуспевать невозможно…»
Глава 1
СЧЕТЫ С ЖИЗНЬЮ
— А еще я пишу роман о Батенькове, — важно сказал Зигмунд.
Нина внимательно склонила голову, отчего цветы на ее шляпе закачались, словно живые.
— Так, стало быть, ты сочинитель? — мягко улыбнулась она. — Впрочем, кто в твои лета не грешил литературными упражнениями и не мнил себя Пушкиным или Толстым!
Зигмунд собрался было обидеться, но не успел, потому что женщина спросила:
— А кто он такой, этот Батеньков?
— Декабрист, — юноша сразу простил ей снисходительный тон. — Конечно, он не настолько известен, как Пестель или, допустим, Лунин, но его личность во многом не оценена…
— Ой, сколько горячности! — рассмеялась Нина. — Похоже, ты и вправду увлечен своим Батеньковым и прочел много книг…
Они прогуливались по Крещатику, неторопливо, как и прочие горожане, совершающие променад. Со стороны поглядеть — ничего особенного: молодой человек старшего гимназического возраста и моложавая, хорошо сохранившаяся дама, подруга матери молодого человека. Однако сердце у Зигмунда замирало при мысли о великой тайне, соединяющей его с Ниной.
— Заключенный в каземат Петропавловской крепости, — горячо продолжал он, — Батеньков оставил замечательные записки, в которых высказал свое мнение по ряду философских, исторических и политических вопросов… Писал он в предчувствии скорой гибели и не знал, что ему предстоит провести в неволе ни много ни мало двадцать лет…
Нина склонила голову, так, чтобы шляпа прикрывала лицо, и потихоньку зевнула. Ей не хотелось обижать мальчика, но, видит Бог, до чего же скучные вещи его занимают! А ведь совсем недавно ей так нравились его пылкость и увлеченность. Да, Зига страстен и искренен, но порой ставит ее в неловкое положение. Да и вообще эту связь пора прекращать. Вот и Поль вчера подтрунивал над Нининым чрезмерно юным поклонником…
— Все, что ты знаешь, так интересно, так познавательно, — женщина подняла голову, и цветы на шляпе снова закачались в такт ее шагам. — Но, Зига, дорогой, мне, к великому сожалению, пора домой. Знаешь, по-моему, — она понизила голос, — муж что-то начинает подозревать. А он ревнив, милый, страшно ревнив, как истинный мавр…
Зигмунд недоверчиво посмотрел на Нину. При всем богатстве фантазии он не мог представить в роли Отелло ее супруга, пожилого добродушного чиновника.
— Ой, я опаздываю! — тайная возлюбленная гимназиста взглянула на крошечные часики, приколотые булавкой на груди. Время и в самом деле поджимало: через десять минут ей надо быть в кофейне Миллиотти, где назначено рандеву с Полем. — Прощай, мой дорогой! Огромный привет Варваре Людвиговне! — крикнула Нина уже на бегу, изящно придерживая рукой подол платья.
— До свиданья… — растерянно пробормотал ей вслед юноша и уныло побрел домой, размышляя про себя о загадочной и прихотливой женской натуре. Но молодой аппетит взял верх над минутными огорчениями, и Зига решил заглянуть в кофейню Миллиотти, чтобы подкрепиться и развеяться.
Он толкнул стеклянную дверь, прозвенел колокольчик над входом, но звонче колокольчика был смех, такой знакомый, дразнящий смех Нины. Она сидела за столиком, интимно склонись цветами на шляпе к устроившемуся рядом Пухлякову, а Павел Иванович, слащаво улыбаясь, пожимал Нинину руку и что-то шептал ей на ушко.
Кровь бросилась Зигмунду в голову. В мгновение ока он оказался рядом с их столиком, что-то пронзительно крича об обмане, измене и ревнивце-муже. Юноша плохо соображал, что делает, но в воздух уже летели чашки и пирожные. Из-за занавески вынырнул перепуганный хозяин. Нинино лицо стало презрительно-холодным. А Павел Иванович Пухляков медленно подымался во весь свой гвардейский рост и заносил для удара пудовый кулак.
Из носа Зиги хлынула кровь, голова резко качнулась назад, но Пухляков придержал его за грудки и ударил снова — сильно, точно, умело. От боли у гимназиста потемнело в глазах, но теперь он отчетливо слышал крики со всех сторон, словно вернулось потерянное на миг сознание.
— Так его, сопляка! — одобрительно восклицал чей-то уверенный бас.
— Но он же совсем ребенок! — взволнованно возражал встревоженный женский голос.
— Медам, месье, — суетился хозяин кофейни, — какая неприятность, прошу успокоиться и покинуть заведение, скандалы мне ни к чему, сей же час прибудет полиция…
— Дурак! — крикнул Зига в лицо Павлу Ивановичу. — Она обманет тебя так же, как и меня!
Глаза Нины сузились, губы искривились в усмешке, но она ничего не сказала.
— Молчи, щенок! — Пухляков сопровождал каждое слово весьма чувствительными ударами. — Как смеешь ты оскорблять честь дамы?! Молокосос, жидовский ублюдок, байстрюк!
Эти слова были нестерпимы, они жалили, как осы. Зига рванулся, ворот гимназического кителя затрещал. Ничего не видя, он бросился вон из кофейни. Стеклянная дверь хлопнула за спиной, жалобно звякнул колокольчик.
Всхлипывая и размазывая по лицу кровь, он брел по парку. Нет, после такого невозможно жить на свете! Ненавистный Павел Иванович не только увел у Зигмунда женщину — он прилюдно исхлестал его, как мальчишку. Но всего страшнее был позор, заключавшийся в словах «жидовский ублюдок» и «байстрюк».
Теплый, идиллический мир, в котором жил до сих пор Зига, рухнул в один миг, растоптанный сапогами этого солдафона. Смыть подобные оскорбления можно только кровью.
Где лежит браунинг отчима, в доме Вишневских знали все. В кабинете Александра Львовича, в правом верхнем ящике стола. Даже входить в кабинет полковника детям строжайше запрещалось. Однако Зиге, как самому старшему, Вишневский однажды показал оружие…
— Нуте-с, барышня, как ваше здоровье? — Григорий Яковлевич взял в руки стетоскоп. — Надеюсь, морской воздух совершил чудо, на которое не способна медицина, и ваши легкие в полном порядке. Не дышите… Так… В чем дело, Варенька? Я же просил — не дышать…
Васька тяжело вздохнула и залилась слезами.
— Что такое? Что случилось? — всполошился доктор. — А, милочка, просто нервишки расшалились. Нужно держать себя в руках. Тем более что здоровью вашему ничто больше не угрожает.
— Ох, Ежи… я… я… — Васька всхлипнула, придерживая обеими руками расстегнутое на спине платье. — Я беременна…
— Шутить изволите? — Григорий Яковлевич снял и тщательно протер носовым платком пенсне. — Ты уверена? — спросил уже другим тоном.
