Красотки кабаре - Суворов Олег Валентинович (бесплатные онлайн книги читаем полные .txt) 📗
Через пару минут Гитлер справился и с этим заданием.
– Превосходно, – пробормотал Вондрачек, задумчиво созерцая портрет. – Ну что ж, молодой человек, на сегодня допрос закончен, можете идти. Спасибо за рисунок.
Гитлер мгновенно сорвался с места.
– До свидания, господин комиссар. Всегда рад быть вам полезным.
Едва он выскочил за дверь, как в коридоре раздался громкий звук оплеухи, сопровождаемый отборными армейскими ругательствами, самым пристойным из которых была довольно странная фраза:
– Что за осел! Занавесил глаза ушами и прет, как боров!
Послышались извинения художника, и через мгновение в кабинет Вондрачека чеканным строевым шагом вошел лейтенант Фихтер. Это именно на него нечаянно наткнулся Гитлер, за что и поплатился смачным ударом в ухо.
Обычно учтивый лейтенант пребывал в самом отвратительном настроении. Получив приглашение явиться в комиссариат полиции, Фихтер последовал туда без малейшей охоты. Как объяснить свое появление в этом чертовом Кальтенбрюндльберге? Следил за дядей, который так лихо его одурачил? А зачем следил?
Впрочем, главная причина скверного настроения лейтенанта состояла отнюдь не в этом. Стефан Фихтер влюбился, причем любовь закралась в его душу тихо и незаметно, подобно ночному взломщику, проникшему в богатый дворец. Ошарашенный невиданным прежде богатством, взломщик стоит растерянный и не знает, что брать в первую очередь. Так же и лейтенант томился, злился и не знал, как подступиться к предмету своей первой настоящей страсти. При этом он почти ежедневно бывал в театре.
Эмилия Лукач! Красивая, сильная, уверенная в себе женщина, обладающая великолепным голосом, прекрасной фигурой и, что самое главное, умеющая великолепно демонстрировать и то, и другое. Как она движется по сцене, какие интонации может придавать самым затертым фразам! А какой чудный румянец заливает ее щеки после исполнения очередного чардаша, как великолепно сочетается этот румянец с разметанной гривой черных волос и большими, сияющими от счастья глазами. Эмилия явно наслаждалась своей ролью, своим успехом, бурными аплодисментами блестящего зала, собственной красотой, молодостью и тем лукавым, чисто женским задором, от которого сходили с ума мужчины и который составляет главную черту женского обаяния…
Первый признак настоящей любви – боязнь пошлости. То, что раньше могло показаться невинной шалостью, теперь кажется оскорблением лучших чувств. Лейтенант Фихтер едва не поссорился со своими приятелями – корнетом Хартвигом и майором Шмидтом, которые предложили ему повторить бесцеремонный «набег» на артистическую уборную фрейлейн Лукач, дабы похитить ее хотя бы на один вечер. Однако собственных вариантов того, как обратить на себя ее внимание, у него не было, и потому он мечтал, раздражался и не имел ни малейшей охоты разговаривать с комиссаром полиции. А тут еще какой-то штатский болван наступает ему на ногу!
– Добрый день, лейтенант, – приветствовал его Вондрачек. – Я рад, что вы сразу же откликнулись на мое приглашение.
«Все равно ведь не отвяжешься», – вяло подумал Фихтер, изучая комиссара и присаживаясь на тот же стул, на котором за несколько минут до этого сидел художник.
Вондрачек тоже исподволь изучал лейтенанта, раздумывая над тем, стоит ли играть в открытую.
– Что вы делали в Кальтенбрюндльберге?
– Прогуливался.
– А почему вы ударили господина Фальву?
– Потому, что он грубо разговаривал с дамой.
– Эта дама – ваша знакомая?
– Эту даму знает вся Вена, поскольку она поет в «Иоганн Штраус-театре».
– Это не ответ.
– К сожалению, – глубоко вздохнул Фихтер, – я не могу считать себя знакомым фрейлейн Лукач.
– Судя по этому вздоху, вы к ней явно неравнодушны. А известно ли вам, что у вас есть соперник? – Комиссар Вондрачек вел разговор быстро и напористо, решив во что бы то ни стало вывести лейтенанта из себя, а затем… он уже знал, что сделает затем!
– Что вы имеете в виду? – изумился Фихтер.
– Я имею в виду молодого русского по фамилии Вульф.
– Черт подери! Да, я сталкивался с этим господином, хотя и не могу сказать, что по своей воле… Но если он и дальше будет путаться у меня под ногами… Впрочем, – спохватился он, – какое полиции до всего этого дело?
– Вы знали фрейлейн Тымковец?
– Нет.
– А этот господин вам известен? – И Вондрачек стремительно показал лейтенанту рисунок Гитлера.
– Дядя?
– Ага, значит, вы узнаете в этом человеке своего дядю – полковника Фердинанда Фихтера?
– Ну, не то чтобы узнаю, – пробормотал лейтенант, сожалея о непроизвольно вырвавшемся восклицании, – но, во всяком случае, есть что-то общее… похож, одним словом.
– Прекрасно. – Вондрачек пристально посмотрел на побледневшего лейтенанта. – А теперь я вам задам один очень важный вопрос. Он может показаться странным, однако я прошу ответить на него со всей возможной серьезностью.
– Спрашивайте, – несколько заинтригованный такой долгой прелюдией, предложил Фихтер.
– Что представляют из себя усы и бакенбарды вашего дяди? Я имею в виду – они естественные или накладные?
– Проклятье… да не знаю! – растерянно выпалил Фихтер.
– Мне крайне важно это выяснить!
– Так что, черт подери, я должен явиться к дяде и подергать его за усы? – изумился лейтенант.
Глава 10
Любовно-спиритический сеанс
– … Если душа хочет перенестись в сверхдуховный мир, то она должна своей собственной волей избавиться от воспоминаний о физическом и элементарном мирах. Это возможно лишь в том случае, если из беседы духов она обретет уверенность, что, уничтожив в себе все, придававшее ей дотоле сознание бытия, она не всецело утратит свое бытие. Душа должна поставить себя перед духовной бездной и, зависнув на краю этой бездны, создать в себе волевой импульс – готовность позабыть свое волеизъявление, чувствование и мышление. Она должна в своем сознании отказаться от прошлого.
Поскольку человек принадлежит к элементарному миру, он не может умереть, а может лишь превратиться в другое существо. В духовном мире невозможно и полное превращение, ибо, во что бы ни превратилось существо человека, в духовном мире пережитое прошлое раскрывается ему как его собственное, осознанное им бытие. Для того чтобы в духовном мире это бытие исчезло из воспоминаний, необходимо, чтобы душа сама, своим волевым решением погрузила его в забвение. Только ясновидческое сознание может прийти к этому волевому решению и обрести необходимую душевную силу. Если оно достигнет этого, то из вызванного им самим забвения перед ним всплывет истинная сущность «Я». Сверхдуховный окружающий мир дает душе человека знание об этом «истинном Я», ясновидческое сознание может переживать себя в «истинном Я» подобно тому, как оно может переживать себя в эфирном и астральном телах…
Рудольф Штайнер, ученик знаменитой госпожи Блаватской, основатель Всеобщего антропософского общества и автор многочисленных книг, самыми известными из которых были «Как достичь познания высших миров» и «Теософия», на мгновение смолк, обводя слушателей вдохновенным взглядом темных, гипнотических глаз. Классическая внешность протестантского пастора – и удивительная страстность, присущая пророку или аскету (что, впрочем, практически одно и то же, ибо умерщвление плоти рано или поздно заставляет пророчить). Штайнер производил сильное впечатление не только своими одухотворенными речами, убеждавшими в наличии «высших миров», но и своей энциклопедической образованностью, позволявшей ему свободно странствовать по векам и культурам, всюду отыскивая следы «тайного знания».
Впрочем, образованная публика того времени, знакомая с классической немецкой философией, воспринимала основателя антропософии с его учением о Самодухе, Жизнедухе и Духочеловеке как мистического шарлатана, уверовавшего в свою непогрешимость, а потому позволявшего себе без конца выдумывать все новые и новые «духовные сущности», наличествовавшие лишь в его собственном «сверхдуховном мире». Другое дело, что в венском дворце графини Хаммерсфильд, куда Штайнер приехал из швейцарского городка Дорнаха (где был занят строительством «храма антропософии» Гётеанума), чтобы прочитать одну лекцию и провести спиритический сеанс, таких людей набралось бы совсем немного. Поэтому большая часть публики, не слишком понимая глубокомысленные речи мистика, упоенно внимала тому артистизму, с которым они произносились.
