Секретный пилигрим - ле Карре Джон (читать книги полностью без сокращений txt) 📗
– Это первоклассная девочка, – гордо сказал он, когда мы вошли в дом. – Хорошо готовит, хорошо занимается любовью, учит английский – все, что надо. Эй, Белла, я привез тебе нового дружка!
Дома художников и моряков очень схожи, и дом Брандта не составлял исключения. Он был пустоват, но уютен, с кирпичными полами и низкими, выкрашенными в белый цвет деревянными потолками. Казалось, он светился даже в темноте. Через входную дверь мы вошли прямо в прихожую. В камине тлели поленья, и корабельная лампа освещала обнаженное бедро девушки, читавшей, лежа на груде подушек. Услышав, что мы вошли, она взволнованно вскочила. Двадцать два, а выглядит на восемнадцать, подумал я, когда она схватила мою руку и весело стала ее трясти. На ней были мужская рубашка и очень короткие шорты. На шее блестел золотой амулет, предупреждающий о власти Брандта над ней: это моя женщина, на ней мой знак, я ее хозяин. Ее славянское лицо было лицом крестьянки, счастливой по природе, с ясными большими глазами, высокими скулами и улыбающимися губами, даже когда она не улыбалась. У нее были длинные голые ноги с золотистым загаром под цвет ее волос, маленькая высокая грудь и полные бедра. Это было очень красивое и очень молодое тело, и, что бы там Брандт ни думал, оно не принадлежало мужчине ни его возраста, ни даже моего.
Она поставила фрезии в вазу и принесла черный хлеб, соленые огурцы и бутылку шнапса. Ее движения были бессознательно соблазнительными. Может, она знала, а может, и совершенно не догадывалась о притягательной силе каждого своего даже незначительного жеста. Она села за стол рядом с ним, улыбнулась мне и обняла его рукой, позволив своей рубахе открыться на груди. Она взяла его за руку, и я увидел, как изящна ее рука по сравнению с его ручищей, а Брандт рассказывал об агентурной сети, беспечно называя подлинные имена джо и адреса, Белла же в это время оглядывала меня своими откровенными глазами.
– Послушайте, – сказал Брандт. – Нам нужно достать Алексу другое радио, слышите, Нед? Они забрали его, поставили новые запчасти, батарейки, поэтому радио такое отвратительное. Невезучее радио.
Когда зазвонил телефон, Брандт властно заговорил:
– Слушай, я занят, понял?… Оставь пакет у Стефана, говорю. Послушай, а от Леонидса никаких новостей?
Постепенно комната заполнялась. Первым молниеносно вошел кривоногий человек с усами. Он восторженно, но целомудренно поцеловал Беллу в губы, хлопнул Брандта по руке и занялся едой.
– Это Казимир, – объяснил Брандт, тыча большим пальцем. – Сволочь, но я его люблю. Правильно?
– Очень правильно, – сердечно ответил я.
Я помнил, что Казимир три года назад перешел финскую границу. Убил двух советских пограничников, попавшихся ему на пути, и сходил с ума по разным машинам – чувствовал себя счастливее всего, когда был по локоть в машинном масле. Был также приличным корабельным коком.
Вслед за Казимиром пришли братья Дурба – Антоне и Альфред, коренастые и развязные, как валлийцы, и голубоглазые, как Брандт. Братья Дурба поклялись своей матери, что никогда не выйдут в море вместе, поэтому плавали по очереди, поскольку “Маргаритка” лучше всего управлялась тремя членами экипажа и мы любили оставлять место для груза и неожиданных пассажиров. Скоро все говорили хором, забрасывали меня вопросами, не дожидаясь ответов, хохотали, предлагали тосты, курили, вспоминали, о чем-то сговаривались. Последний выход в море им не удался, по-настоящему не удался, сказал Казимир. Это было три недели назад. В Гданьской бухте “Маргаритка” попала в сильный шторм и лишилась бизань-мачты. Близ латвийского побережья они потеряли в тумане сигнал маяка, сказал Антоне Дурба. Пустили ракету, и бог помог им: на берегу, словно делегация отцов города, стояла целая куча сумасшедших латышей! Дикий хохот, тосты, а после глубокое нордическое молчание, пока каждый, кроме меня, торжественно вспоминал эту историю.
– За Вольдемара, – сказал Казимир, и мы выпили за Вольдемара, члена их группы, который умер пять лет назад. Затем Белла взяла стакан Брандта и выпила тоже – отдельная церемония, – разглядывая меня поверх краешка стакана.
– Вольдемар, – мягко повторила она, и торжественность ее была такой же обманчивой, как и ее улыбка. Знала ли она Вольдемара? Был ли он одним из ее любовников? Или она просто пила за смелого крестьянского парня, погибшего за Дело?
Но мне следует рассказать вам о Вольдемаре подробнее – не о том, спал ли он с Беллой, и даже не о том, как он погиб, поскольку никто этого точно не знает. Известно лишь, что его высадили на берег, и больше о нем никогда не слышали. По одной версии, ему удалось проглотить пилюлю с ядом, по другой – он приказал своему телохранителю застрелить его, если попадет в ловушку. Но пропал и телохранитель. И Вольдемар был не единственным, кто исчез в ту “осень предательств”, как называла тот период группа. В течение нескольких последующих месяцев по мере того, как подходили годовщины смерти, мы пили за четверых других латышских героев, погибших по неизвестной причине в тот же злосчастный период – не доставленных, как думали теперь, к партизанам в лес, не встреченных лояльно настроенными группами на берегу, а попавших прямо в руки руководителя латышских операций Московского центра. И пусть новая сеть потихоньку восстанавливалась, на тех, кто выжил, пять лет спустя все еще лежало пятно этих предательств, о чем Хейдон изо всех сил старался меня предупредить.
– Это легкомысленная банда растяп, – сказал он в характерном для него неуважительном тоне. – А когда они не легкомысленны, они двуличны. И не обманывайся ни их нордической флегматичностью, ни панибратством.
Я вспоминал эти слова, мысленно продолжая анализировать Беллу. Иногда она слушала, положив подбородок на кулак, иногда, наклонив голову к плечу Брандта, думала за него его думы, пока он организовывал заговоры и пил. Но ее большие светлые глаза постоянно возвращались ко мне и разгадывали меня, англичанина, посланного управлять их жизнями. А иногда, как разнежившаяся кошка, она отодвигалась от Брандта и начинала заниматься собой, меняла положение ног и тщательно поправляла при этом шорты, или заплетала в косицу прядку волос, или вытаскивала из ложбинки между грудей свой золотой амулет и изучала его лицевую и обратную стороны. Я ждал, что между ней и остальными членами экипажа пробьется искорка сообщничества, но стало ясно, что девочка Брандта была запретным плодом. Даже полный энтузиазма Казимир выглядел присмиревшим, когда разговаривал с ней. Она вышла, чтобы принести еще одну бутылку, а когда вернулась, то села рядом со мной, взяла мою руку и, положив тыльной стороной на стол, начала изучать ладонь, сказав что-то по-латышски Брандту, который взорвался смехом, подхваченным всеми остальными.
– Знаете, что она сказала?
– Боюсь, что нет.
– Она говорит, что из англичан получаются чертовски хорошие мужья. Если я умру, она выйдет замуж за вас.
Она перебралась к нему и, смеясь, завертелась, устраиваясь у него в объятиях. После этого она на меня не смотрела. Как бы ей в этом не было и нужды. Я тоже избегал ее взгляда, почтительно вспоминая об истории, которую рассказал о ней в Лондонском центре морской капитан Брандт.
Она была дочерью деревенского фермера около Елгавы, которого застрелили, когда служба безопасности сделала облаву во время тайного собрания латышских патриотов, рассказал Брандт. Фермер был основателем этой группы. Полиция хотела пристрелить и девчонку, но та сбежала в лес и прибилась к группе партизан и изгнанников, которые передавали ее из рук в руки все лето, что, казалось, не очень-то ее и огорчало. Так, с остановками, она добралась до побережья и каким-то пока не известным нам путем дала о себе знать Брандту, который, не позаботившись о том, чтобы заранее сообщить о ней в Лондонский центр, снял ее с берега, когда высаживал нового радиста, чтобы заменить того, у которого случился нервный срыв. Радисты в каждой агентурной сети – все равно что оперные звезды. Всегда с ними что-то случается: если не нервный срыв, то опоясывающий лишай.
