Смерть белой мыши - Костин Сергей (книга читать онлайн бесплатно без регистрации .txt) 📗
В данном случае у нас с Анной были ружья, так что вопрос с оружием снимался. Но вот от чего бы я не отказался, так это от элементарного прибора ночного видения. Сейчас в любой нормальной стране их можно приобрести в фирмах, торгующих системами безопасности, или даже в охотничьем магазине. Однако в дачном Вызу рынок услуг по организации ночных засад был слишком ограниченным, а ехать в Таллин времени уже не было.
Участок Анны, если смотреть на него от калитки, выглядел так. Дом стоял чуть левее за небольшим палисадником с альпийской горкой. Между ним и забором теперь была припаркована машина, а за ней начинались заросли давно отцветшего жасмина, так что протиснуться к дому с этой стороны было практически невозможно.
Пространство между домом и забором справа, за которым начинался участок Марет, было размером с баскетбольную площадку. Оно, если не считать нескольких редко посаженных яблонь и слив, было открыто. Небольшие, любовно ухоженные цветочные клумбы, обложенные камнями: алые сочные георгины, ярко-бордовые пионы, нежно-розовые гладиолусы — хозяйка дома явно была неравнодушна ко всем оттенкам красного. Несколько грядок с зеленью, над которой возвышались зонтики переросшего укропа, и с темно-зелеными листьями давно объеденных кустиков клубники. А в глубине двора справа был выкопан деревенский погреб: небольшое возвышение, заложенное дерном, три ступеньки вниз и крошечная площадка, чтобы можно было открыть потемневшую, перекосившуюся от влаги дощатую дверцу. В погребе (в доме, естественно, был холодильник) стояла лишь пара кадушек с грибами, придавленных розовыми кусками гранита поверх деревянных кружков. Внутри погреба места хватило и чтобы поместить пенек, на котором кололи дрова. Сидеть на нем было достаточно удобно, вот только выпрямиться не мог даже я с моим сравнительно небольшим ростом в метр семьдесят пять. Зато при такой диспозиции — я отсюда и Анна из дома — мы перекрывали практически все свободное пространство участка.
Собственно, я перебрался в свое убежище даже не когда стемнело — а дни уже были короткими, — но с наступлением ночи. Как и было обещано, Анна нас обоих накормила. Меню было прибалтийским и снова напомнило мне тот летний отдых с родителями на Рижском взморье. Холодный суп со щавелем, половинка селедки с холодным же вареным картофелем и сметаной, а на десерт компот из ревеня, от которого, как от кусочка лимона, перекашивало челюсть.
В завершение позднего обеда или раннего ужина хозяйка дома открыла темного дерева шкаф от старого владельца. Вся верхняя полка оказалась заставленной одинаковыми квадратными штофчиками с разноцветными домашними наливками. За разговором как-то незаметно я успел продегустировать все; особенно Анне удалась самая несладкая, из красной смородины. Я с некоторым подозрением отношусь к гостеприимству в благополучных странах. Такое ощущение, что, когда приглашают тебя, а не ты кого-то, все заканчивается после аперитива и закусок. Нередко и в Германии, и в Скандинавии, да и во Франции после делового ужина я иду в паб, чтобы, наконец, как следует поесть и выпить. Анна, хотя и была эстонкой, прожившей жизнь в скандинавских странах, сто раз извинилась по поводу скудной пищи, зато наливками своими угощала от души. В этом было и полное, как я успел заметить, равнодушие к склонным к истощению материальным благам, и радость от прихода гостя, которое испытывает человек, каждый день просыпающийся в одиночестве.
Говорить о том, что у нас было общего — о работе, — в Конторе не принято. Разговор на другие темы, который обычно заводят незнакомые люди — о предметах интерьера, о ремонте дома, о погоде, — иссякал в течение минуты. Садовод я никакой. Домашних животных в доме не было. Я спросил Анну, есть ли у нее дети.
— У меня есть сын. Он давно взрослый, у него трое своих детей. Но мы с ним не видимся.
Я понял, что из вежливости наступил на старую мозоль.
— Извините, я не…
— Вы не могли знать, — отрезала Анна. — Мой сын шесть лет назад ударился в религию. В буддизм. Он бросил семью в Англии — он жил в Англии — и уехал, я точно не знаю, куда… В Бутан, Сикким, куда-то туда.
— В монастырь?
— Может быть, откуда мне знать? Он не пишет и не звонит — ни мне, ни своим. Первое время я еще пыталась понять. Хорошо, я плохая мать. Я без кокетства это говорю — это так. Однако он мог бы не обрывать связи со своей семьей. Он женился на богатой, ему не нужно их содержать, но у детей должен быть отец. Нет — им он тоже не пишет.
— Он как-то это объясняет?
— Он сказал, что для того, чтобы быть в состоянии помочь другим, он должен сначала спасти себя. На что я — вы меня уже немного знаете — сказала, что этого не случится ни в коем случае. Человек, способный бросить всех и вся вокруг себя, не спасется никогда. Это были последние слова, прозвучавшие между нами. А своей жене Мартин заявил: «Считайте, что я умер». Он развелся с ней перед отъездом.
Анна помолчала.
— Это, конечно, все моя вина. Плохая мать! Я его баловала, а надо было строжить.
— От гниения одинаково предохраняют и соль, и сахар, — дипломатично возразил я.
А Анна вдруг опять стала молодой, как тогда в машине. Губы сжались в едва сдерживаемой насмешке, глаза засияли.
— Я только замужем была четыре раза. Мартин родился от второго мужа — его звали Ари, Ари Кокко. Смешная фамилия, да? Я, когда была в хорошем настроении, звала его на французский манер: Коко. Это значит Цыпа.
Я кивнул — французский язык в моем наборе.
— Ари был лесопромышленником. Мы жили в Хельсинки, а его леса и заводы находились на севере. Муж все время ездил туда. Это-то и погубило наш брак.
Анна улыбнулась своим воспоминаниям. Было ясно, что повод для развода дал не этот Цыпа.
— Я влюбилась в одного шведа, — продолжала Анна. — Очень богатого — у него был свой остров около Гётеборга. Небольшой такой, но весь его. — Взгляд Анны вдруг потемнел, но я уже привык к таким перепадам. — Жуткая оказался сволочь! И скряга.
Анна открыла очередной штофчик и наполнила нам рюмки. Она, на русский манер, вытащила все свои бутылочки из шкафа и выстроила их на столе. Чтобы не запутаться, попробованную наливку мы отставляли подальше, так что у нас на столе было два ряда.
— Это что у нас? Брусничная. Ну, ваше здоровье!
— Ваше здоровье!
Мы с той встречи с Марет окончательно перешли на русский.
— А кем вы работали? — спросил я. — Вы работали?
Анна снова просияла. Поразительно, как ее сухое морщинистое лицо преображалось, когда она вспоминала свою, как теперь выяснялось, бурную жизнь.
— Я была балериной. Не самой выдающейся. Но училась в Вагановском училище в Ленинграде, потом танцевала в Кировском театре. Не заглавные партии, но и не в кордебалете. А в середине шестидесятых меня забросили в Финляндию. Вот там-то я стала примой: Китри танцевала, Одетту-Одилию.
— Что-то я не помню ничего похожего, — сказал я. — Это были такие громкие дела, когда кто-то оставался на Западе. Нуриев, Барышников!
— Как вы можете помнить — вы же были ребенком! И потом, я не была невозвращенкой. Я вышла замуж за иностранца — финна — и уехала жить к нему. И продолжала танцевать: и в Хельсинки, и в Стокгольме, и в Осло. Я ушла со сцены в сорок шесть лет, а сесть в шпагат или сделать парочку фуэте, наверное, смогу и сейчас, — небрежно, как всегда, когда Анне было чем гордиться, сказала она.
— Вы сказали «забросили». Значит, на вас вышли, когда вы были совсем молоденькой?
Анна посмотрела на меня, как бы оценивая, стоит ли мне это рассказывать.
— Это долгая история. Мой отец был эстонцем. Я, странно, плохо помню его лицо, но очень хорошо — руки. Они были очень большими, а ногти он стриг совсем коротко, так что на кончиках пальцев у него были как бы такие валики из кожи. Отец был настоящим силачом: он сажал меня на ладонь и поднимал к самому потолку. Я, помню, визжала от счастья и ужаса. И мама тоже кричала — от ужаса.
— А где вы жили?
— В Советском Союзе. В конце Первой мировой отец совсем молодым пареньком работал на железной дороге помощником машиниста: возил солдат из Петрограда на фронт. Его вот-вот должны были призвать в армию, но тут случилась революция. Эстония осталась под немцами, потом по Версальскому договору получила независимость, а отец оказался по ту сторону фронта. Он примкнул к большевикам, воевал с Юденичем, потом выучился на машиниста и женился на русской. Мама была комсомолкой, они оба в это верили. Ну, что они построят самый справедливый мир. Они жили в Пскове, а когда в сороковом СССР вернул себе Прибалтику, отец увез нас в Тарту. Его родители жили в Тарту — они не виделись больше двадцати лет. А мне тогда было пять. Так что я помню не все. Что было потом, я знаю по рассказам бабушки и дедушки.
