Вечная ночь - Дашкова Полина Викторовна (книга регистрации .TXT) 📗
Она замолчала, уставилась на Соловьева сухими глазами. Она как будто проснулась после долгого наркоза. Дмитрий Владимирович испугался, что сейчас она опять оцепенеет, начнет покачиваться, обхватив плечи руками. Но нет. Потянулась за сигаретой.
– Позавчера Женя поехала к отцу. Думаю, вам надо с ним поговорить.
– Обязательно, – кивнул Соловьев и щелкнул зажигалкой. – Она собиралась ночевать у него?
– Да. Она обожает у него оставаться. Там праздник нон-стоп. Новые люди, тусовка с утра до утра. Весело, блин. А здесь, дома, – скука. Я ее пилю, заставляю заниматься. Я, видите ли, хочу, чтобы она не только окончила школу, но и поступила в институт.
Соловьев молча встал, прошелся по маленькой чистой кухне, уставился в окно. Ему было тяжело видеть ее глаза, тусклые и спокойные, словно нарисованные на мертвой пластмассе. Напомнить ей, что никогда уже ее Женя не окончит школу, не поступит в институт? Напомнить или нет? Она забыла о секционном зале, о мраморном столе, о проштампованной простыне, которую приподняли слегка, чтобы показать ей лицо. Только лицо. Для опознания этого вполне достаточно. Нет, все отлично помнит. Просто ей так легче – говорить о Жене в настоящем времени. По-другому она пока не может.
– Врач там, на опознании, спросил, почему моя девочка такая худенькая. Я не сумела ответить. Мне стало плохо. А сейчас вам скажу. Женечка ничего не ест, кроме яблок и зеленого салата без масла. Она хочет стать моделью. И ужасно страдает из-за своего маленького роста. Ростом она не в меня, в папочку. Он метр пятьдесят семь. На сцене это не заметно, к тому же специальная обувь, с подпятниками. Неудобно, конечно, зато лишние три сантиметра. Плюс еще каблуки, сантиметров пять, и того получается восемь. Знаете, когда он ушел, я не сильно испугалась. Он оставил квартиру нам с Женей, вот эту. Она неплохая, правда? И денег давал. Иногда возвращался на пару дней, на неделю. Увидит меня на какой-нибудь тусовке, заметит, что я хорошо выгляжу, узнает, что у меня роман, и обязательно заявится, как кобелек, лапу поднять, территорию свою пометить, блин. Правда, и это кончилось. Я для него давно не женщина. Трупешник. Нет, денежку, конечно, подкидывает. Не регулярно, но подкидывает. В принципе я сама зарабатываю. Учусь на курсах психологии и психоанализа. Уже есть своя клиентура. Господи, это он во всем виноват! Зачем, зачем я ее к нему отпустила? Я ведь не хотела, как будто чувствовала! У нее контрольные годовые, по всем предметам. Мы поссорились, я пыталась усадить ее за стол, заставить заниматься. Орала, конечно. Она, знаете, когда мы ссоримся, молчит и смотрит. Это ужас! Я совершенно перестала ее понимать.
– Вы звонили ее отцу, пока Женя была у него? – спросил Соловьев, вклинившись в паузу.
– Нет. Я ему никогда не звоню. Только Жене, на мобильный. Хотела помириться. Но она не брала трубку.
– Телефон все это время был включен?
– Нет. Она его только вчера вечером включила и забыла о нем. Наверное, валялся там где-нибудь. Квартира огромная, народу полно, музыка орет. Валера, кстати, недавно Женю в своем клипе снял. Ей даже деньги заплатили. Хотите, поставлю кассету? Женя ставит ее всем, кто приходит в дом. Правда, в последнее время почти никто не приходит. У меня друзей не осталось, родственники все в провинции. А Женя своих не приводит. Стесняется. Мы, видите ли, бедно живем. Ну хотите, поставлю?
Соловьев не знал, что ответить. Ему вообще-то надо было не отвечать, а спрашивать. Он уже второй час сидел в этой кухне, наедине с матерью, у которой убили единственного ребенка. Когда он уйдет, она останется одна. Но если сейчас поставит клип, увидит свою Женю, какая будет реакция? Опять потеряет сознание?
Нина искала кассету. На полках в прихожей они стояли плотно, в два ряда. Молодежные комедии, мультяшки, мелодрамы. Пользуясь паузой, Соловьев принялся задавать вопросы о Жене. Он избегал глаголов прошедшего времени.
Ему удалось узнать, что Женя – девочка в принципе общительная, но иногда у нее случаются периоды такой мрачности, что к ней страшно подойти. Наркотики она пробовала, как все современные дети, но ничего серьезного ее мама пока не заметила. Дискотеки, кафе – да, это ей нравится. Правда, родители ее приятелей – люди совсем иного материального уровня. Нина не может себе позволить давать дочери столько денег на развлечения, сколько дают другим детям. И Женя чувствует себя ущербной, хотя она красивее многих своих подружек. Но из-за этого они ее постоянно подкалывают. Не дай бог надеть что-нибудь дешевле ста баксов!
Кассета наконец нашлась. Это была студийная запись, отличного качества. Соловьев мгновенно узнал клип, его часто крутили по телевизору.
«Детские глаза и мамина помада. Ты не торопись взрослеть, не надо», – пел, растягивая гласные, как сладкую жвачку, Валерий Качалов.
Прелестная худенькая девочка, не старше одиннадцати, крутилась перед зеркалом, подкрашивала глаза и губы, примеряла мамины наряды, каталась на роликах по парку, надувала пузырь из жвачки, сидела в кино с мальчиком, и он робко обнимал ее за плечи.
У девочки были прямые светлые волосы до пояса, большие голубые глаза. Качалов иногда появлялся в кадре с гитарой: то на скамейке в парке, то за окошком школы, верхом на ветке старой липы. Мудрый любящий папочка, немного смешной, все понимающий. Воплощение девичьей мечты о настоящем мужчине. Когда у девочки в клипе случались какие-нибудь неприятности (злая учительница выгнала из класса, любимый мальчик сидит в кафе с другой девочкой), папа отправлял ей эсэмэски: «Котенок, не грусти, все будет классно!»
Она читала и улыбалась сквозь слезы. В конце клипа певец и девочка шли по аллее цветущего сада, обнявшись, оживленно разговаривали о чем-то и весело смеялись.
– Ее теперь иногда на улицах узнают, – прошелестел голос Нины, когда клип кончился, – хотя ее снимали в парике, и грим специальный, чтобы лицо выглядело совсем детским.
– Да, – кивнул Соловьев, – я заметил.
– Это самый талантливый его клип, – Нина закурила и выпустила дым в потухший экран телевизора, – то есть это ее клип, Женин. Она все придумала. А он тут вообще ни при чем. Валерий Качалов – бездарность. Ни слуха, ни голоса. На эстраде это иногда компенсируется чувственностью, обаянием, но ничего этого у него тоже нет.
– Что же есть? – спросил Соловьев.
– Бешеный напор. Самоуверенность. Связи. Когда-то он сумел вписаться в нужную тусовку и до сих пор держится там, не знаю, каким образом. Даже для меня это загадка, хотя я прожила с ним три с половиной года. На целых шесть месяцев больше, чем остальные его жены. Но в этом не моя заслуга, а Женина. Он к ней с самого ее рождения очень сильно привязался. Конечно, такую девочку невозможно не любить. Хотите выпить?
– Нет, спасибо.
– И правильно. Я, пожалуй, тоже не буду. Мне надо выйти в магазин, купить яблок, салату, орешков. Женя вернется, а есть совершенно нечего.
Дмитрий Владимирович попытался поймать ее взгляд. Поймал. Но ничего не понял. Сухие голубые глаза смотрели сквозь него.
Соловьеву приходилось видеть разные реакции на смерть. То, что творилось с Ниной, не было похоже на помешательство. Она говорила связно, разумно, вполне адекватно воспринимала окружающий мир во всех его проявлениях, кроме одного. Она не желала понимать, что ее дочь убили.
Она видела Женю, опознала ее, опознала все ее вещи, расписалась везде, где просили. Она, очевидно, считала Валерия Качалова если не прямым, то косвенным виновником смерти дочери. Но в саму смерть не верила. Допустим, у нее есть еще пара-тройка дней на этот отчаянный самообман. Но потом все равно придется сказать себе правду, придется похоронить Женю и как-то жить дальше.
– Ладно, пойдемте в ее комнату, я должна прибрать там, – сказала Нина и тяжело поднялась с кухонной табуретки.
