Детектив и политика - Устинов Питер (читаем книги онлайн бесплатно .txt, .fb2) 📗
— Такую заразу, как ты, нельзя отправлять в новое место. Поедете в Воркуту.
Мы тренировались. Будем бежать с этапа. Все было отшлифовано. Я "работал" безукоризненно. Продуманы были детали. Мы ехали в Горький. Остановка поезда должна быть в Коврове. И там… Первое — схватить, переломать вертухая, который стоит около туалета. Дальше — перерезать весь конвой.
Не было шансов на жизнь! Мы это знали! И бредили — быстрее, быстрее, погибнуть! Дерзнули тогда не мы, другие. Они все погибли.
У нас случилось непредвиденное обстоятельство — к нам добавили заключенных по дороге, мы отложили наш побег.
Тюрьма в Горьком была громадная, красная. Тюремщики все похожи друг на друга — опытные, лет по пятьдесят, в маленьких сильных морщинах, очень бледные. Казалось, что еще при царском режиме они там работали.
Даже сейчас, если будешь рассказывать, что делалось при Сталине, многие люди не станут верить. Или будут искать криминал: "За что сидели?"
Хочется развернуться и заорать в бессилии:
— Господи! Да ни за что! — но голос опять вязнет в пустоте.
Люди, как овцы, шли на казнь. В надежде своей смертью, если не жизнью, доказать свою невиновность. Ибо они верили в то, что белое это белое. И они говорили: это белое. Тогда как Сталин объявлял это черным. И какой-нибудь Ульрих повторял за ним: черное. И ему плевать было на то, что этот цвет — белый! Люди не умели перекрашиваться, они верили в белое и гибли за правду. Сталин был самым большим изувером на свете.
Человеку показать одно-два злодейства — он придет в ужас. Но если ему показать море зла, он теряет восприимчивость. Мы воспитаны на зле. Мы утратили восприимчивость. Мы тусклы и бесчувственны. Будто это было где-то далеко и не с нами. И это кривое восприятие — плод той изуверской лжи, что воспитана в нас сталинской эпохой. Мы и сейчас не хотим пускать □ себя трагедию. Вся косность организма — против трагедии. Потому что до нее надо дорасти. Душой. Культурой. Трагедия — это очищение. Но трагедия — это и боль. Причем боль чужая. Надо, чтобы она стала своей. Когда-нибудь мы научимся плакать не от того, что нам наступили на мозоль. Должно минуть время, и боль сама пройдет сквозь коросту. И тогда наступает жизнь. Потому что жизнь — это также и боль. Через ту боль все мертвое выйдет из нас; мещанство, хамство, эгоизм.
Третья шахта считалась незыблемой. Начальник Пятнадцатого лаготделения майор Захаров был уверен в себе:
— Давайте мне сюда 50–60 человек из Владимира, — и нас оставили у него под началом. Была осень 1954 года.
В 30—40-е годы заключенных было много. Холодные, голодные, они мерли как мухи. Утром вставали, мертвых уносили из барака. Некоторые трупы припрятывали, чтобы потом как живых их пропустить и на них пайку лишнюю получить. Черный хлеб давали — течет с него. Думали только о еде. Силы не было, связей между людьми не было. Потом работяг стало не хватать. Начали кормить.
Мы уже наелись хлеба к 1955 году! Даже простыни у нас появились. Из бязи.
Пока люди были голодные, они сильно разобщились. Но позже группы появились.
Вот он украинец — и все! Очень много работы приходилось проводить, чтобы объединиться. Толкуешь ему: "Что ты отделился? В лагере нет ни грузин, ни поляков, ни русских, есть заключенные. И только!" А он разбирает: "Жид то чи не жид". "Жиды все в органах остались", — скажешь ему. Было много Иванов Денисовичей. Они тормозили дело. Сталинцам и требовалось, чтобы все были жертвы, все были Иваны Денисовичи.
К марту наладилась связь по всей воркутинской мульде. Через вольнонаемных, которые работали взрывниками на шахтах. Через немцев, которые жили рядом с лагерями. У многих из них были мотоциклы — связь была стремительной. К весне люди прочно объединились.
Шагом к свободе были похороны эстонца. Первый раз хоронили заключенного по-человечески. Эстонцы — отличные плотники. Они смастерили красивый гроб. Между жилой зоной и шахтой весь немецкий поселок, когда шла процессия, стоял со снятыми шапками. На похоронах был пастор — заключенные поставили и такое условие администрации. Звучала речь над могилой:
"Ты умер далеко от родины. На чужой земле. Без вины. Мы не забудем, кто тебя прислал сюда. Мы отомстим за тебя!"
С этих пор лагерное начальство чувствовало себя неуютно. Но майор Захаров был человек самолюбивый и думал, что справится с ситуацией.
К нам, тем, кто сидел по 58-й статье, от уголовников сбежал пацан четырнадцати лет. Уголовники стали требовать вернуть его обратно — насиловать. Мы не давали. Тогда решили забрать парня краснопогонники. В майский день часов в одиннадцать на территорию лагеря вошел взвод солдат. Без оружия, но с палками метра по два.
— Отдайте!
— Нет!
— Будем применять силу!
Люди, кто не был в это время на шахте, вышли из бараков и стали краснопогонников окружать. Безмолвно. Медленно. Кольцо людей сжималось, страшных, разъяренных.
— Братья! Отцы наши! Мы тут ни при чем! Пощадите нас! — кричали солдаты.
— Шапки долой! — командовали заключенные. Солдаты фуражки на землю положили.
— Палки долой! — И палки — рядом.
Капитана оттянули от солдат и — топтать его ногами. Все происходило в полной тишине.
— К вахте! — Люди похватали камни и гнали их вплоть до вахты.
Недели за две до восстания получилось что-то вроде репетиции.
Один работяга не поздоровался с начальством. Его потащили в БУР. Тут же собрались люди:
— Выдать человека! — Там было тогда двое осужденных по 58-й статье и один блатной.
Начальство не отреагировало на требование. Тогда заключенные побросали бушлаты на проволоку и перебрались таким образом к БУРу. Повалили две вышки. Разгромили барак. Надзирателей избили, порвали на них форму. Из огнетушителей "стреляли" пеной вохре в лицо. А блатной тем временем бежал. Потом возле КВЧ повесили плакат: "Убить стукачей!". Три фамилии, а внизу кровь капает с топора.
Обстановка в лагере была сильно наэлектризована. И тут Н.С.Хрущев поехал в Женеву на совещание "О правах человека…". В тот же день началось восстание. Сначала на шахте…
Кончила работу смена, поднялись на-гора человек сто. Эту группу людей должен был забирать конвой — с отъездом Хрущева дали приказ его усилить. Зеки по пять человек пошли через вахту. Был в той смене старый еврей Рабкин. Он отстал.
— Иди быстрей! Старый хрен! — орет надзиратель. — Задерживаешь весь развод!
И тут здоровенный такой западный украинец повернулся:
— Зачем ты оскорбляешь старого больного человека?! Хрущев вылетел на конференцию, будет брехать о нашем рае, а вы здесь создали ад кромешный, рабство. И еще кричите на нас!
Подошел начальник конвоя:
— Если так будете вести себя — вообще не поведем в лагерь.
— Братцы! Пошли обратно в зону! — И заключенные все до единого возвратились в рабочую зону. Ворота закрылись, и все разбрелись по двору кто куда. Через полчаса приехал начальник лагеря майор Захаров. Он был бледный, испуганный, обратился к людям с призывом вернуться в лагерь.
Никто его не послушал.
Вечером было немного холодно. Хотя стояло лето, но лето в тундре. Потом потянулась светлая полярная ночь. Кто костры жег, кто в буфет шел.
— Что же вы хотите? — спрашивал Захаров, но никто ему не отвечал.
На шахту приехал начальник комбината Воркутауголь Дёхтев. Он сделал смелый шаг — подошел один к людям около костров, там их было больше всего:
— Что случилось? Почему не идете в жилую зону?
Все молчали. Он повторил.
Литовец, парнишка лет восемнадцати, спокойно ему ответил:
— Гражданин начальник, настало время людей освобождать. Берия, который нас посадил, оказался врагом народа — вы его расстреляли. Значит, он виноват во всем. А мы все продолжаем сидеть в заключении.
— Берия получил по заслугам. И вы тоже по заслугам, — ответил Дёхтев.
