Ощупью в полдень (= Право ходить по земле) - Вайнер Аркадий Александрович (читать полностью бесплатно хорошие книги txt) 📗
– А вы примерьте эту.
– Можно?
– Конечно.
Стас натянул куртку, посмотрел в зеркало. Теплая, с подстежкой, шерстяным воротничком. До середины бедер. Сказал:
– И зимой можно носить вместо пальто.
– Можно, – ответил Ставицкий. – Хотя я в ней обычно только в машине езжу.
Помолчал, подумал, потом сказал;
– Ну что, наверное, маскарад можно кончать? Куртка сидит неважно – оттопыривается пистолет в заднем кармане. А зачем вам надо было осмотреть мою куртку?
Стас быстро глянул ему в глаза, спокойно ответил:
– Куртку – не надо. Я хотел осмотреть себя в куртке. Мы же с вами одного роста. А насчет пистолета вы ошиблись. Это коробочка с мятными конфетами «Эвка». Угощайтесь!
– Вот и хорошо. Поставим все точки над «ё». Значит, подозреваете?
– Нет. Нет достаточных оснований. А вот серьезно поговорить – есть о чем.
Ставицкий сердито хмыкнул:
– Как же это вы для такой серьезной беседы пистолет не взяли?
Тихонов удобно уселся в кресло:
– А я его попусту с собой не ношу. Он же ведь, черт, тяжелый. Да и таскать его повсюду – потерять можно, голову потом за него снимут.
– Мне казалось, что вы без этого обязательного криминального атрибута никак не обойдетесь.
– Дело в том, что этот атрибут для меня такой же инструмент в работе, как для бухгалтера – счеты или для вас – коробочка с гримом. Вы же не берете ее с собой, отправляясь в магазин или в гости?
– А вы пришли, чтобы прицениться к моей куртке?
– Нет. Я пришел к вам в гости. Правда, в гости ходят по приглашению. Но специфика работы вынуждает меня пренебречь некоторыми условностями. Поэтому я решил лучше прийти в гости к вам, чем приглашать вас к себе. Так, мне кажется, лучше.
– Кому лучше?
– Вообще лучше, – сделал неопределенный жест рукой Стас.
– Видимо, вы полагаете, что допросы в неофициальной обстановке более эффективны?
– Я уже сказал, что это не допрос. А что касается эффективности – несомненно. Я вам напомню о причине и цели своего визита, – тихо сказал Стас, и голос его стал жестким. – Убита при непонятных обстоятельствах женщина, которую вы, по моим сведениям, любили, на которой собирались жениться и были ею не так давно отвергнуты. Во всяком случае, я мог рассчитывать на вашу всемерную помощь в розыске убийцы. Поэтому я пришел сюда. В этой, как вы говорите, неофициальной обстановке она бывала много раз, здесь еще должно быть эхо ее голоса, и вы должны это помнить и рассказать мне все, имеющее отношение к делу.
– Но вы же подозреваете меня. Это кощунство!
Стас посмотрел на него и сказал:
– Подозрения, уложенные в рамки уголовного закона, являются только следственными действиями. И все! Вы мне лучше расскажите, что вы делали в понедельник вечером.
Ставицкий походил по комнате:
– В театре я был свободен. Позвонил Тане в редакцию около пяти, может, в половине шестого, предложил встретиться, поговорить. Она куда-то торопилась, сказала, что ей надо с кем-то увидеться. Велела позвонить в среду, Я поехал к Генке Григорьеву…
– Кто это?
– Мой приятель, тоже актер. Его не оказалось дома. Там рядом с ним кинотеатр «Прогресс». Делать было нечего – зашел на семичасовой сеанс. Потом поехал в ресторан, поужинал и отправился домой спать. Вы удовлетворены?
– Почти. Вы откуда звонили Тане?
– Из дома.
– Через сколько вы вышли?
– Вскоре. Минут через тридцать, наверное
– Где живет Григорьев?
– На Ломоносовском проспекте.
– Каким транспортом ехали к нему?
– Четвертым троллейбусом.
– Итак, складываем: пять тридцать – вы звонили Тане, плюс полчаса на сборы – шесть. Минут пятнадцать ходьбы до остановки четвертого троллейбуса плюс минут тридцать езды. Значит, без четверти семь вы были У Григорьева. Так?
– Так.
– Когда вы уходили из дома, кто-нибудь из соседей вас видел?
– Понятия не имею. Я как будто никого не встретил.
– Идемте дальше. Дома у Григорьева вас кто-нибудь видел?
– Нет, я же сказал, что его не было.
– А может, кто-либо из его родственников?
– Нет. Никто дверь не открыл.
– Ладно. Без пяти семь вы в кинотеатре. Какой демонстрировали фильм?
– Какая-то импортная белиберда.
– А точнее?
Видно было, что Ставицкий напрягся:
– «Вернись, Беата!»
– Прекрасно. Когда закончился фильм?
– Около девяти.
– Так это же короткий фильм. Что так долго?
– Журнал был длинный.
– Не помните, о чем?
– Новости науки и техники.
– Прямо из кино поехали ужинать?
– Нет. Была хорошая погода, снегопад, и я дошел до метро «Университет», а оттуда почти до моста через Москву-реку. Там сел в такси.
– В каком ресторане ужинали?
– Дома актеров. Приехал туда около десяти.
– Какой швейцар дежурил?
– Новый какой-то. Я его ее знаю.
– Ладно. Вы не запомнили, кто из официанток вас обслуживал?
– Да, конечно. Надя. Она может подтвердить.
– К сожалению, она может подтвердить только то, что вы пришли в ресторан около десяти. Она же с вами не ездила к Григорьеву и не смотрела «Вернись, Беата!».
Покусывая губы, Ставицкий сказал:
– Что же, алиби у меня нет. Но это еще ни о чем не говорит.
– Конечно, не говорит. А куртку свою вы когда последний раз надевали?
– Неделю назад. А может быть, дней десять. Не помню. Если бы знал, что предстоит разговор с вами, повесил бы на нее табличку: «Ношено первого февраля с 17.30 до 22.00».
– Да вы не сердитесь, – миролюбиво сказал Стас.
– Посмотрел бы я на вас в моем положении, – зло дернул головой Ставицкий. Он достал из стенного бара небольшую пузатую бутылку, вытащил пробку. – Хотите попробовать? Это «Реми мартен» – один из лучших в мире коньяков.
– Спасибо, я не хочу.
– А что, в вашем Скотленд-Ярде не пьют?
– В Скотленд-Ярде – не знаю, не был. А в МУРе пьют. Только не на работе, – спокойно ответил Стас.
Ставицкий налил немного коньяка в высокий фужер, выпил разом, долго морщился, нюхая кусочек мармелада. Тихонов встал, подошел к окну. На улице шел снег, все было серо и тоскливо. Стас почему-то вспомнил, как школьный учитель Коростылев говорил: «Окно – две системы измерения, дающие нам возможность познать третью».
Ставицкий сказал вялым голосом:
– А Тани уже нет…
Тихонов обернулся. Ставицкий понурившись сидел в кресле. Потом взял сигарету и стал чиркать спичкой, во руки у него дрожали, и спички ломались. Наконец затянулся, и кадык на худой шее дернулся вверх-вниз. И весь он был уже не красивый и спокойный, а нервный, угрюмый и напуганный. Ставицкий несколько раз затянулся и сломал сигарету в пепельнице:
– Про нее, про мертвую, трудно говорить. О мертвых обо всех стараются говорить хорошо и забывают мелочность, жадность, всякую человеческую труху. Потому что, когда кто-то неожиданно умирает, люди вокруг пугаются – ведь и с ними могло такое приключиться! И они невольно проникаются признательностью к умершему – что это случилось с ним, а они вот живы. Оттого и говорят хорошо обо всех скопом – о хороших и плохих.
– Мрачноватая у вас философия, – буркнул Стас.
– Да бросьте, не философия это никакая. Просто меня злит, что о Тане будут говорить, как обо всех. А она совсем другая!
Ставицкий помолчал, закурил новую сигарету:
– Можете смеяться, если хотите, мне это безразлично. Но Таня была святая. Очень ироничная, очень веселая святая. А на ее работе это особенно трудно – быть святой.
– Быть святым вообще трудно, – пожал плечами Стас. – А почему ей – особенно?
– Она слишком много видела разного. А большое видение иногда порождает цинизм. Особенно у молодых. Таня шутя называла себя «прорабом человеческих душ»…
«Большое видение». «Цинизм». Красиво… Тихонов наклонился и сказал тихо:
– Простите, вы Таню Аксенову любили?
– Во-первых, сейчас это уже не имеет значения, а во-вторых, это мое, личное, и лучше этого не касаться.
