Немецкий детектив - Кирст Ханс (первая книга .TXT) 📗
Понурив голову, злой на самого себя, шагал он к выходу, чтобы найти Коха. Весь был как побитый, и это ему не нравилось.
9. Гюнтер Фойерхан
На несколько минут его охватила упоительная эйфория. Он даже начал было отплясывать твист, мурлыча старый шлягер и громко щелкая пальцами. Когда весь лоб покрылся потом, почувствовал вдруг, как устал, застонал и рухнул на топчан.
Который может быть час? Три утра? Или уже полдень? Двенадцать часов… В голове его зазвучала мелодия из фильма «В самый полдень». Как там было… Do not forsake me now and ever… или что-то в этом духе. Он не знал толком английского. Но и этого хватило, чтобы заполучить Мэгги. Лето 1968-го, Лондон. Все испытанное ими они тогда вычеркивали из списка. Существуют ли еще на свете Лондон, Нью-Йорк, Москва или Париж? Мать говаривала: верю только тому, что вижу собственными глазами.
«Боже мой, но как убить время? Как избавиться от мучительных мыслей?» Он попытался вспомнить стихи, которые учил когда-то: «В потоке тел и песен собирается на Коринфе народ…» Коринф или Каринф? Правильно ли он Произносит? «К тирану Дионису Дамон с копьем отважно подобрался, но его взяли в путы стражники. Что он хотел — тарам, тарам,— несчастный храбрец…» Конец. Стихи никогда не были его сильной стороной. Вот рецепты коктейлей — совсем другое дело. Но стихи…
Будь у него хоть радио… Но Томи и просить бесполезно — он никогда не доверял технике. «Испугается, что переделаю приемник в передатчик и стану передавать мольбы о помощи. А вдруг это удастся? Помню, в каком-то фильме… Ведь в космических кораблях могут поймать самый слабый сигнал… Как, собственно, передается SOS? Верно, три точки — три тире — три точки. Полцарства за передатчик! Нет, целое царство! Ах, все это глупости! Нет, нужно радио — чтобы слушать музыку… Ну хорошо, и новости. Но прежде всего отвлечься и ни о чем не думать».
Фойерхан был ярко выраженным сибаритом и всю жизнь старался как можно скорее и проще получить наслаждение. Он был счастлив лишь тогда, когда сильное возбуждение обостряло все его чувства. Когда другие спешили за успокоительным к специалисту, он чувствовал себя в своей тарелке. А теперь этот погреб! Запах истлевшего дерева, пыль, сырость грязно-белых стен, пронзительный холодный свет, полная тишина… Нет, что за муки!
Он думал о русоволосой Клаудии, о ее рубенсовском теле. Когда она лежала сверху… Его утешило, что при одной этой мысли член натянул штаны. Эта реакция вдруг наполнила его верой в свои силы. Он лег на бок, закрыл глаза и разогрел кончики пальцев. Наконец перед глазами возникли картины, которых он так жаждал. Клаудия в короткой клетчатой шотландской юбке. Он целовал все выше ее мягкие бедра. Потом сорвал тонкие трусики, задрал юбку и взял ее. Он долго сопел, очень долго, уже хотел отказаться от этой затеи — и тут напряжение сразу спало. Тяжело Дыша, весь залитый потом, он чувствовал, как содрогается Все тело. Возможно, это в последний раз… Он поспешно отогнал непрошеную мысль, перевернулся на спину и отдался медленно спадавшему упоению. Он был удовлетворен, его охватила блаженная истома.
Лежал он так не меньше получаса. Потом стало противно от неприятной сырости и пронзительного запаха, который от него исходил, и он поднялся. Сразу стало мерзко. Его бил озноб. Он был ужасно грустен, задумчив и растерян. В душе он видел песочные часы рядом с источником радостей и наслаждений.
В часах пересыпался песок, он сидит тут и не может попасть к источнику. Потерянное время, безвозвратно потерянные часы. Он видел себя в гробу, заживо погребенного, давно уже мертвого. Боже, что за идиоты там наверху! Давно должны были его отсюда выпустить. Или на нем уже поставили крест?
Фойерхан ощущал непреодолимую подавленность, но страха смерти не испытывал. Он был молод, честен и жизнелюбив, не мог даже представить смерть, а уж тем более свою собственную. Умирают другие; человек читает об этом в газетах, но его самого это не касается. Его даже немного расстроило, что он не боится, казалось, это входит в условия роли, которую он сейчас играет. Это было просто его обязанностью перед миллионами людей, которые за него переживали; у них было на это право. Их сочувствие требовало взаимности. И как он после освобождения станет рассказывать репортерам свою волнующую историю, если даже не испытывает страха?
Голая лампочка под потолком вдруг погасла.
Фойерхан встал, приковылял к дверям, нашел их и тряхнул решетку.
— Томи! Господи, включи свет!
Сердце его, казалось, вот-вот разорвется, пот полил градом, лицо свело судорогой. Он кричал, визжал, ревел и сыпал проклятиями.
«Я заживо похоронен,— мелькало в мозгу,— там снаружи что-то произошло… Катастрофа… Дом горит… Меня засыпало! Помогите! Полиция! Томи!»
Вот теперь он испытывал настоящий страх.
Он изо всех сил впился в крепкую решетку, так что заболели все мышцы. Он задыхался. Потом ноги подломились, и он рухнул на пол. И остался лежать, обессиленный, чувствуя, как по левой щеке течет кровь. Стеная, стал молиться. «Господи, если я выйду отсюда, стану другим человеком… Стану хорошим… Буду ухаживать за больными, заботиться о стариках, женюсь на Клаудии и буду любить детей, часть своих доходов пожертвую на голодающих, сделаю все что угодно! Но только помоги мне!»
Его охватывали безумные фантазии. Он уже буквально ощущал, как Томашевский достает баллон с ядовитым газом и по красному шлангу пускает его в подвал. Нет, он затопит подвал водой. Прямо перед дверью проходит труба. Достаточно ослабить один стык… И пройдут часы, пока вода вытеснит последний пузырек воздуха. «Что же я такого натворил, что меня тут… Господи Боже, за что?»
Теперь он мог представить собственную смерть.
Но ничего не случилось. Повсюду было тихо. Он слышал только стук собственного сердца и хриплое дыхание. Воняло спермой, пылью и фекалиями. Он кое-как поднялся, нащупал дорогу к дивану и снова рухнул на него. Будь у него хотя бы спички… Забыл попросить Томашевского. И сигареты тоже. Или тот хочет его сломить? Свинья! Чертова свинья!
Непонятно: по улицам ходят тысячи людей, и для любого из них этот день похож на все прочие. Жизнь их идет как всегда, гармонично и планомерно. Поезда метро точно по расписанию отходят от конечных станций. В Темпельгофе взлетают самолеты и уходят на запад, автобусы тормозят на красный свет и гиды щебечут: «Пожалуйста, проходите! Наверху есть еще два свободных места. Еще кто-нибудь не вернулся? Вы случайно не в зоопарк, герр водитель? Случайно да? Тогда вперед!» Почему мир не остановится, если ему суждено умереть? Ведь он существует лишь потому, что я о нем думаю!
Устало и обиженно он прижал пылающее лицо к грубой обивке топчана. Острый запах пота и мочи заставил тут же отвернуться. Чувствовал себя грязным, оборванным, зачуханным и опустошенным, как бродяга. «Господи, что со мной делается!» — подумал он.
Потом провалился в болезненную полудрему. Он бежал через замок, полный всяких закоулков, блуждал в лабиринте коридоров и хотел кричать, но не мог издать ни звука. Он бежал и бежал, но двери от него все удалялись. Наконец ему удалось ухватиться за ручку и, задыхаясь, распахнуть богато украшенные двустворчатые двери. Взор его блуждал по огромному зеркальному залу. Вот те на! В правом углу стоял скелет. У него на глазах голый череп оделся жилами, мясом и кожей. И на него уставилось собственное лицо… Вскочив, он выкричал свой неописуемый страх во тьму.
И в этот миг вспыхнул свет.
Дикая радость прогнала страшный образ. Он не ослеп, он все еще видит — и слава Богу! Со светом вернулась надежда. Он встал и сделал несколько шагов.
С той стороны кто-то повернул ключ, и стальные двери распахнулись. «Палач явился»,— мелькнуло у него в мозгу. И вопреки собственной воле он отступил от решетки.
«Ну и жирная свинья,— подумал он, когда Томашевский с тарелкой в руке вошел в тамбур.— Мог бы — просто задушил бы его, своими руками задушил. Я никогда ведь ничего ему не сделал… А он постарел. И плохо выглядит. Опустошенное лицо. Наверное, много пьет. Всего тридцать пять — и второй подбородок… Как-то я никогда не замечал, что маленькие бесцветные глазки так близко посажены друг к другу. Просто свиные глазки. Он смахивает на евнуха. Нет, скорее на мясника. Ему явно доставляло бы удовольствие вонзать нож в живое мясо. А это множество перстней… Просто отвратительно! Волосы с перхотью прилипли к жирной коже головы — какая мерзость… И он был моим приятелем?!»
