Inside Out (Наизнанку) - Букша Ксения (лучшие книги читать онлайн TXT) 📗
— Ну, все, — сказал Элия Бакановиц. — Давайте, ребятки, покажем ему, на что мы способны. Звоните тем своим клиентам, которые не спят, продавайте Серпинского без покрытия. Скажите им, что рабочие подорвали нефтяную вышку!
Элия Бакановиц поплевал на ладошки, схватился за финансовые рычаги и вдавил их в пол. Несколько секунд зияла тишина, а потом грохот дальнего взрыва разорвал пространство, ночное солнце дернулось на своих цепочках, как паук в паутине, и перебежало на другую сторону неба. Свет стал багровым, серный дым и скрежет наполнил комнату.
— Ура-а! — кашляя, закричал Элия Бакановиц, нагибаясь и подгребая под толстое брюхо прошлогодние газеты. — Так его, ребята! Давай его!
Перед корпорацией Серпинского, на огромном поле аэродрома, визжали машины с мигалками и стояли толпы народу, задрав головы к небу; нефтяник, как голливудский злодей, весь в холодном огне стоял на балконе и гремел в черное пространство:
— По оценке наших аналитиков, банк Бакановиц не выплачивает дивидендов и увольняет восемьдесят процентов сотрудников!
Хрясь! — Элия Бакановиц отпрянул от экрана — в физиономию ему хряпнул влет тугой комок снега, кислый, как только что завязавшееся яблоко, тяжелый, как гирька, и холодный, как жидкий азот.
— Вать машу! — завизжал Бакановиц, и так крутанулся на стуле, что стул выскочил из штифта, и банкир шмякнулся о стенку. — На-а! Шту-урм! — простонал он из-под стула, отплевываясь и продирая глаза.
Торговцы пригнулись под столы и вытащили из карманов секретное оружие. Это была та самая жвачка, из которой можно надуть Самый Большой в Мире Пузырь. Хлоп! — и жвачка залепила Серпинскому всю голову, склеила ресницы, уши, брови, забилась в горло и в ноздри.
— В-в-вав! — нечеловеческим голосом взвыл нефтяник, оттолкнулся от косяка и, схватившись за голову, повалился с подоконника назад.
Хрустнул дубовый стол, из шкафа, как желуди, посыпались папки, сотрудники бросились помогать директору.
— Режьте волосы! — зарычал он жалобно, как только сумел разлепить себе рот. — Всыпьте же ему как следует, уроду полоумному!..
Солнце прыгало, дергаясь, по черному небу, индексы мигали, как бешеные, трещали и лопались пережигаемые веревки. Проснулись все, кто спал.
— Ау-у! — кричали с Севера, Юга, Запада и Востока. — У-у-уа-а-а! Вать машу! Н-на!
Это была драка во мраке, когда лупят все и всех, когда непонятно, где кончается игра и начинается ссора, и почему дерутся — то ли в шутку, то ли делят добычу, то ли просто хотят всех поубивать, и кто за кого, и кто кого, — праздник непослушания. Во тьме гремело и шуршало: это самые предприимчивые, пользуясь суматохой, хватали, что плохо лежит.
Провокаторы Лефевр и Маккавити сидели у установки и потирали лапки.
— Начальство нас за такую работу повысит и премирует, — облизывался Лефевр.
— Скорее, повесит и кремирует! — скептически добавлял Маккавити. — Ой, ну, на хрен, вот это ночка…
Франческа Суара действительно была журналистом какое-то время. Она даже училась в специальной группе под руководством Хелен. В этой Хелен было не меньше ста килограммов весу, бедра у нее были, как ведра, а лапки неожиданно маленькие и аккуратные, так что когда она задумывалась и растопыривала их над клавиатурой, казалось, что она собирается перебирать ягоды. Молодых журналистов учили не только мастерству, но и некоторому специальному отношению к миру.
— Вы должны уметь убедить себя, — говорила Хелен. — Это вовсе не значит себе врать. Просто вы сначала творите текст. Вы структурируете мир: завязка, кульминация, развязка, — в самом мире этого нет, это придумываете вы. Основа — ваши желания, страхи, потребности, общие для всех людей.
Потом началась практика; Франческа часами простаивала на пресс-конференциях, пытаясь хоть что-нибудь записать, но слова сыпались, как рыбья чешуя, и не соединялись. Франческе казалось, что все врут, причем не то чтобы они просто искажали факты, нет, дело было гораздо сложнее — они врали всем видом, и выбором слов, и сами слова были ложными, неправильно называли предметы. Франческа замечала, что их так и тянет схематично рисовать то, о чем они говорят, на доске маркером: так они могли лучше чувствовать, что все это — их. Сравнивая мир и информацию о мире, и к тому же веря, что информация так же влияет на мир, как и мир — на нее, Франческа ужасалась. Например, на приемах, где были модные люди и роскошные яства, ее все время одолевали мысли о тех, кто живет за забором. Это было что-то патологическое, одновременно жалость и жуткая злость на обе стороны, на тех и других.
— Вам совсем-совсем не должно быть жалко, — внушала Хелен. — Жалость — это психическая болезнь. Не лечится. Вдруг начинают думать: я здесь ем фуа-гра, а они там мрут, как мухи. Это неправильно — принципиально. Они сами виноваты. Им больше ничего не надо — они хотят умереть, поэтому живут там. Мы хотим жить, поэтому мы — здесь. Никакой жалости! Понимаете?
Франческа высыпала гречку в манку и перебирала ее часами: отчасти помогало. Ей было отвратительно. Она чувствовала, что неспособна к журналистской работе. Ну, как если бы она хотела стать хирургом — а от вида крови падала бы в обморок.
Это был один из последних репортажей из-за забора. Писать решили люди из зоны Франкфурта. Франческе велели их курировать. На участке было очень страшно, одни развалины и в них костры, и ехать можно было только по старой железной дороге на дрезине с угольной топкой. Они проехали мимо костров и развалин, бросая уголь в топку: чух-чфсс! Чух-чфсс! — дрезина чух! уголь в печку чфсс! Потом Франческа сидела за компьютером и описывала свои ощущения, как ей было страшно — «все-таки могут и тачку остановить, убить, ограбить, изнасиловать», — и, между прочим, упомнила о том, что испугалась, хоть и оперативный журналист. Тут на мобильник ей позвонили и сказали незнакомым голосом:
— Франческа, вы не оперативный, а текущий журналист. Посмотрите на экран.
Франческа взглянула и увидела, что программа-редактор правит ей текст прямо в компьютере.
— А кто тогда оперативный? — полюбопытствовала она.
— Это тот, кого поправляют, чтоб он не написал ерунду, еще на уровне его зарождающейся мысли, — ответили Франческе. — Это называется система встроенных стабилизаторов. Мы могли бы поставить такую систему на вас, если вы, конечно, нам подойдете…
Ее взяли, и Франческа поняла, что этого ей и хотелось. Для них информация была абсолютно прозрачна; тайн не существовало; они знали абсолютно все, а чего не знали, то узнавали, как только это начинало иметь какое-то значение. Здесь была полная правда, не приправленная никаким «народным» вкусом.
— Одни глаголы и существительные, никаких прилагательных, дитя мое, — кряхтел рыжий мистер Маккавити.
Здесь все было кристально ясно, и текст не надо было структурировать: мысли текли в том же направлении, что и события. Франческу совершенно не смущало, что про нее будут знать абсолютно все. Информация за информацию. Ей хотелось бы, чтобы в будущем так же не было никаких тайн ни у кого ни от кого, чтобы все ходили, как она, увешанные приборчиками и воспринимали друг друга непосредственно, а не через призму вздохов — взоров — слов — действий — одежд. Не бояться, думала Франческа, вести себя свободно, зная, что все твои тайны могут быть известны и раскрыты. Не бояться — прежде всего потому, что ты, по большому счету, никому не нужен. Все одинаковы, думала Франческа, в наше время каждый предсказуем и просчитан — а значит, и тайн на самом-то деле ни у кого ни от кого нет, а есть только глупый страх и глупые желания, которые заставляют портить прозрачнейший текст завитушками, а прозрачнейший мир — дурацкими секретами.
Солнце в то утро взошло в голубом хрупком дыму, и осветило дикий бардак во всех делах.
Элия Бакановиц открыл глаза и пошарил рукой, чтобы понять, где он. Кажется, он был где-то под столом. Кругом валялись полуистлевшие от жара газеты и битое тонкое стекло лампочек. Он понял, что лежит на обрывках проводов от компьютера. Сквозь экран было видно противоположную стену. Изуродованная мышка висела на лампочке. Костюм был весь в ликере «Айриш крим».
