Пальмы, солнце, алый снег - Литвиновы Анна и Сергей (читать хорошую книгу .TXT) 📗
И вновь указывает на монитор, от которого я так настойчиво пытаюсь отвернуться.
Сейчас статичная картинка и правда оживает. Я вижу: дверь в номер Ярославы растворяется – и в него входит Гвоздицин. Выглядит он несчастным, усталым, старым. И, как и я десятью минутами ранее, в ошеломлении застывает на пороге. Я слышу, как психолог бормочет:
– Ярослава! Деточка!..
Камера, видимо, установлена на противоположной от входа стене и направлена прямо на него. Потому я прекрасно вижу и все морщины психолога, и затравленный взгляд его покрасневших глаз.
– Только бы не ушел… – бормочет Борис Борисович.
Но психолог не уходит. Он бросается к Ярославе. Склоняется к ее телу, берется за пульс…
– Отлично, – констатирует Борис Борисович. – Отпечатки пальцев есть.
И широко улыбается:
– Ну, что же, Леночка. Игра окончена. Яков Анатольевич Гвоздицин погиб. Окончательно и бесповоротно.
Я смотрю в его глаза, и только сейчас меня осеняет. И я наконец понимаю, кто подвел психолога под расстрельную статью. И от этого знания я вдруг даже чувствовать себя начинаю лучше.
– Ну, конечно же! – вырывается у меня. – Это вы – тот человек, кто ему мстит! Как я раньше не догадалась?!
– А как ты могла догадаться? – усмехается Борис Борисович.
– Могла! Еще раньше! Вы ведь тогда сказали, что тоже оттуда родом, как там он называется, этот ваш городок… А Гвоздицин там, когда молодым был, работал… Ну, как его?..
– Николоямск, – услужливо подсказывает Борис Борисович. – Да. Я в нем родился. И с господином Гвоздициным мы познакомились именно там.
Его лицо искажает такая гримаса ненависти, что я поневоле вздрагиваю.
– Но что он вам сделал? – тихо произношу я.
– Одну минуту, – вежливо просит он.
Достает из кармана пиджака рацию – такие здесь у всех сотрудников, – жмет какую-то кнопку…
– Охрана, Марков, – раздается из нее мужской голос.
– Я просил тебя присматривать за Гвоздициным, – тихо произносит Борис Борисович.
– Он вошел в триста пятый номер, – бодро рапортует его собеседник. – В котором проживает госпожа Шмелева.
Голос директора «Тропиков» суровеет:
– Проверь, чем он там занимается.
– Но… – теряется охранник. – Под каким предлогом мне войти?..
– Я сказал, проверь! – рявкает Борис Борисович.
Отключает рацию. Удовлетворенно откидывается на спинку кресла. Сочувственно спрашивает:
– Вам, наверное, жаль Ярославу?
Я в ужасе смотрю на него и молчу.
– Вижу: жаль, – вздыхает он. – Но ничего не поделаешь. Я не хотел ее убивать. Она так сладко спала, когда я вошел в ее номер… И улыбалась во сне. Жаль, что все-таки проснулась и поняла, что умирает.
– Как вы можете! Так спокойно об этом говорить!!
– Мне тоже ее жаль. Я искренне надеялся, что хватит тех троих, предыдущих. Но эту тварь, Гвоздицина, сегодня выпустили. И я подумал: раз отпустили, значит, его вина не доказана. Что ж. Сейчас с доказательствами проблем не будет.
– Но как?.. Как вы его к ней заманили?!
– Настолько элементарно, Алена, – устало отмахнулся Борис Борисович. – Я ведь здесь, в «Тропиках», хозяин. Всевидящий и гостеприимный. – Он усмехнулся недоброй усмешкой. – Так что всего лишь встретил Гвоздицина на рецепции. Заверил, что он может спокойно забрать свои вещи, а я не имею лично к нему никаких претензий. И передал, как бы между прочим, что госпожа Шмелева просила его зайти. Правда, она к этому времени была уже мертва…
– И вы не боитесь? Ведь установят точное время ее смерти, а Гвоздицин покажет, что именно вы позвали его к ней в номер!
– А кому, как вы думаете, поверят? Мне или человеку, которого уже подозревают в трех убийствах? К тому же время смерти с точностью до минуты определить все равно невозможно.
Будто в ответ на его слова вновь захрипела рация, и Борис Борисович нажал на кнопку приема.
– Борис Борисович, – раздается ошеломленный мужской голос. – Я вошел в триста пятый номер. Здесь господин Гвоздицин. И мертвая госпожа Шмелева.
– Как? – выдыхает Борис Борисович.
И заговорщицки подмигивает мне.
А я в эту минуту со всей очевидностью понимаю: раз Борис Борисович до такой степени откровенен – мне отсюда, из этой крошечной комнаты, живой не выйти.
Не полюбить ее было невозможно.
Боря понял это еще в седьмом классе необыкновенно ярким сентябрьским утром. Городок утопал в опавшей желтой листве, детвора с остервенением шлепала по лужам – хотели набегаться «про запас». Даже малыши знали: осени в Николоямске короткие, не сегодня завтра ударят заморозки, и заманчивая, золотая в свете солнца вода превратится в лед.
А она – высокая, тонконогая, с серыми, как осеннее небо, глазами – стояла у реки и жадно, впитывая, смотрела, как чухает по свинцовой глади последний в этом сезоне пароходик.
И такая была тоска в ее взгляде, будто она уже сейчас, в свои тринадцать-четырнадцать, знала, что река – это вечно, и пароходик, не этот, так другой, будет ходить по ней всегда, останутся и лес вдоль реки, и песочные пляжи… Величественно и скучно. И так нелепо провести всю свою жизнь бок о бок с надоевшими красотами, в патриархальном и скучном Николоямске.
Боря тогда подошел к ней – и откуда только нужные слова взялись! – спросил:
– Ты хочешь отсюда уехать?
– Да! – тут же вырвалось у нее.
И только ответив, она вскинула на него свои невозможные, небесно-серые глаза и строго спросила:
– Что тебе нужно… мальчик?
Мальчик. Худшее из оскорблений. Боря в свои пятнадцать выглядел стопроцентным ребенком. Нежные, розовые щеки без единого намека на приличествующую мужчине растительность, дурацкие детские ямочки на щеках, кудрявая, как у ангелочка с открытки, шевелюра. В школе его так и дразнили: «Ангелок» – с уничижительной, максимально ехидной интонацией. И даже младшие девчонки, не говоря уже об опытных и очень взрослых одноклассницах, не рассматривали его как переносчика портфелей, не говоря уже о том, чтобы вместе сходить в кино или на гастрольный спектакль очередного заезжего театрика.
И когда она — незнакомая, но до безумия прекрасная – тоже посмела взглянуть на него, как на ребенка, Боря не выдержал и выпалил:
– Сама ты, блин, де-евочка! Ну, и стой тут, как дура, и жди своего Грэя! Тоже мне, Ассоль недоделанная!
– Что ты сказал?.. – грозно нахмурила серые глазищи она – и Боря почувствовал, как тонет в них, будто в неумолимой океанской пучине.
И он отчаянно выпалил:
– Я сказал, что мне уже пятнадцать, и, если подружишься со мной, ты не пожалеешь.
– Дружить? С тобой? – Она насмешливо фыркнула.
Хоть и юная совсем, а цену себе еще тогда знала. И, конечно, была права, потому что ни у одной знакомой девчонки не было таких пронзительных серых глаз и такого точеного, как на полотнах Рафаэля, лица.
Ради такой стоило пойти ва-банк. И Боря заявил:
– Пусть с виду я мелкий. Зато у меня есть мозги. Перспективы. И талант. И я обещаю: если захочешь, я тебя отсюда увезу. Очень скоро, через несколько лет. Хоть в Москву поедем, хоть в Париж или в Антананариву. Дай только восемнадцати дождаться… А эти твои взро-ослые – они к тому времени все мозги пропьют, поняла?
Выпалил – и сжался: как-то девушка отнесется к его тираде?
А она задумчиво осмотрела его всего, от постриженных мамой волос до ног, обутых в фальшивые «адидасы», и скептически произнесла:
– Ах ты, герой…
А потом широко улыбнулась и протянула ему теплую ладошку:
– Я Наташа. Будем знакомы. А Антананариву – это где?
– Это столица Мадагаскара, – расплылся в ответной улыбке он. И бережно пожал ее доверчивую руку.
И с этого дня вся его жизнь пошла совсем по-другому. Потому что в ней появилась цель. Она. Сероглазая, взбалмошная и беспокойная Наташа.
Эта девушка стоила любых жертв.
Пока тянулась школа, Наташа его особо не привечала, и Боря хоть и тихо страдал, но понимал: кому захочется открыто водиться с Ангелочком? Спасибо, что она хотя бы иногда позволяет сводить себя в кино и с интересом слушает его бесконечные рассказы про разные города, страны, про другую, совсем непохожую на Николоямск жизнь, и искренне, широко распахнув глазищи, удивляется:
