Повелитель разбитых сердец - Арсеньева Елена (серия книг TXT) 📗
Вхожу, и первое, что вижу, – это фотографическая карточка в разбитой рамке, косо повисшая над кроватью. Во время своих «пряток» в прошлый раз я, конечно, не обратила на нее внимания, а если бы разглядела, все могло бы сложиться иначе.
На снимке четыре человека. В центре мужчина лет шестидесяти, в усах и бороде, одетый в сюртук. Рядом с ним девушка, которую я узнала бы когда угодно и где угодно, – Ася, Анастасия Николаевна Мансурова, в замужестве Борисоглебская. Снимок, как я понимаю, сделан примерно в то время, когда она звалась Коломбиной и читала на литературных вечерах футуристические стишки. Рядом с ней молодой, улыбчивый штабс-капитан с чисто русским красивым, сильным лицом. Он держит Асю за руку. Нетрудно догадаться, что это Алексей Борисоглебский. Видимо, бородатый мужчина в сюртуке – отец Аси, потому что они очень похожи. И еще один молодой человек объединен с ними явными чертами фамильного сходства: вот он, Максим Мансуров. Его лицо я тоже узнала бы когда угодно и где угодно. Да вот беда: не даст мне судьба такой возможности, и эта фотография – все, что останется у меня в память о нем и его сестре.
Я освобождаю снимок от покореженной рамки и осколков стекла, отряхиваю и прячу в карман своей жакетки, к дневнику.
Оглядываюсь. Окно на кухне открыто настежь. То самое окно!
Подхожу к нему. Да, крыша этого дома уложена очень своеобразно: как раз напротив кухни она резко понижается, образуя нечто вроде ступеньки, и поэтому из окна можно вылезти на скат крыши.
Смотрю в окно. Предположим, у меня был бы шарф, предположим, порывом сквозняка его сорвало бы с моей головы и понесло на крышу. За что он мог бы зацепиться? Да не за что другое, как вон за ту трубу, торчащую почти на самом гребне!
И в моей памяти звучит возбужденный голос Аннушки: «Вы вылезайте, вылезайте, да поглядите, каково можно во-он за той трубой, за гребеньком устроиться! Не бойтесь, я, старуха, и то лазила на карачках!»
Ну, видимо, теперь придется слазить за трубу и мне.
Одной рукой подбираю юбку, другой берусь за створку и осторожно выбираюсь на крышу. О господи! Совсем забыла, как скрежещет здесь кровельное железо! И не подозревала, какое оно скользкое! Воистину, пробраться по нему можно только на карачках, на четвереньках то есть, и то стараясь не глядеть ни по сторонам, ни тем паче вниз.
Ничего, ничего, здесь не так уж и далеко…
Дрожа, цепляясь за жесть трясущимися руками, ползу вперед, на самый гребень. Вот он уже близко. Вот я уже протянула руку, чтобы схватиться за трубу – надежную опору…
И в это самое мгновение из-за трубы вдруг выдвигается рука с зажатым в ней револьвером, а спокойный, чуть насмешливый голос произносит:
– Боюсь, что здесь нет места для двоих, мадам!
Какой-то миг я смотрю в черный глаз револьверного ствола, а потом все затмевается перед глазами. Чувствую только, что руки мои разжимаются, и я лечу, куда-то лечу с огромной высоты…
23 июля 200… года, Мулен-он-Тоннеруа, Бургундия. Валентина Макарова
Вбежав в свою крепость XIV века, бросаю взгляд в зеркало при входе – и ужасаюсь: волосики дыбом, глазки вытаращены, вдобавок пропотела насквозь, запылена и засыпана сухой трухой. Поэтому я немедленно поднимаюсь на второй этаж и сажусь в ванну. Второе по действенности средство успокоения после еды – мытье головы.
Ванная в доме Брюнов оборудована в хорошенькой комнатке и обладает всеми признаками цивилизации. Здесь собственно ванна с огромной газовой колонкой, раковина с умывальником, унитаз и биде, которое многих россиянок, в том числе и меня, приводит в телячий восторг, смешанный со стыдливостью. Ванна невелика, ноги в ней не вытянешь, но даже этой теснотой она очаровательна. Кругом расставлены всякие затейливые ширмочки, увешанные полотенчиками и рукавичками для отдельного омовения лица и тела. Французы и без правительственного указа экономят водные ресурсы страны, а потому не моют лицо и руки под краном, а непременно наливают воду в раковину (поэтому все стоки снабжены надежными затычками) и обтираются особыми махровыми рукавичками. Сплошная Европа, словом!
Прямо напротив ванны – окошко. Его, судя по всему, давно не открывали, но я не удержалась от такого удовольствия. Паучок, спокойно прижившийся в уголке рамы и от роду не знавший таких потрясений, заполошно ринулся спасаться вверх, к потолку, заботливо подбирая за собой свою паутину, как если бы она была веревочной лесенкой, по которой к нему могли взобраться новые неожиданные неприятности.
Из окна потянуло ветерком. Ну и отлично! Я открыла кран, сделала воду погорячей и залезла в ванну. И вот с моих коленок, торчащих над ее краями, сошли зябкие пупырышки, смылась грязь, и я сидела в ванне долго-долго, радуясь и наслаждаясь. И совсем забыв про наказ беречь воду. Мне вдруг стало как-то необычайно легко и спокойно. Еще бы! Сквозь мыльные струи, стекающие с моей головы, мне видна одна невероятно зеленая ветка огромного раскидистого каштана с зелеными коробочками, из которых по осени вывалятся глянцево-коричневые каштановые плоды. Кроме этой ветки, видно изумительно голубое небо да еще краешек красной черепичной крыши.
Это крыша сарая – ванная выходит на задний двор.
Налюбовавшись тем уголком вселенной, который только и был сейчас доступен моему обозрению, и вдоволь намывшись, я долго и тщательно вытираюсь, стоя в ванне, потом схожу на коврик – кажется, тоже древний, как все в этом доме, чуть ли не ручной работы, – и принимаюсь расчесывать волосы и обмазывать себя кремами. Дома я это обычно делаю в страшной спешке, потому что вечно куда-нибудь опаздываю или в дверь нашей единственной ванной ломится кто-нибудь из домашних и торопит. А здесь я массирую себя с незнакомой мне раньше, почти любовной медлительностью. И впервые за эти суматошные дни в глубине тела начинает тлеть крошечный огонечек желания.
Что и говорить, девушка я всегда была темпераментная, а тут уж сколько времени прошло, а ни с кем…
Но нет, что за фокусы! Здесь совершенно нет подходящего объекта, с которым можно было бы загасить этот огонек. Тем паче и не предвидится, что характерно!
Я стараюсь думать о чем угодно, только бы не вспоминать о красном «Рено», о босой ноге с растопыренными пальчиками, о розово-золотистой Золушкиной туфельке, которую подобрал и спрятал под мышкой здоровенный мужик с ястребиным носом…
Ветерок слегка шевелит створку окна. В стекле отражается высокая каменная ограда, окружающая дом, а над нею – снова небо и снова ветви каштана. И все это дрожит, бликует, шевелится, все зыбкое, нереальное. И точно таким же зыбким и нереальным, почти призрачным кажется мне мужчина, чьи голова и плечи вдруг высунулись из-за стены.
Он замер, потом сильным броском забросил тело на стену и опять замер, настороженно оглядывая двор и обращенные к нему окна.
Я машинально дергаю к себе створку, как если бы захотела, захлопнув окно, отгородиться от наваждения, от пугающего призрака. Но отражение, пусть несколько померкнув, продолжало жить в белоснежном кафеле, который покрывал стены. И я понимаю, что можно сколько угодно закрывать глаза на очевидное – от этого оно не перестанет быть более очевидным и пугающим.
Мужчина на заборе – Максвелл Ле-Труа.
Да, это он. Я не могу ошибиться, даром что сейчас он без шляпы и не держит руки в карманах. Его распутная, бесшабашная физиономия засела у меня в памяти, словно вырезанная на скрижалях каким-то мучительным, болезнетворным резцом.
Откуда он здесь взялся, дамский угодник, скандальный художник Максвелл Ле-Труа?
Ну, видимо, из Парижа, откуда же еще ему взяться.
А зачем он здесь?
Вопрос, конечно, интересный…
Среди множества предположений мелькает, разумеется, и такое: он явился сюда, чтобы повидаться со мной. Типа, влюбился с первого взгляда, признался в этом Николь, ну, она и выдала ему место моего пребывания. А через стену он полез для пущей романтичности, ибо стучаться с парадного крыльца – просто пошло.
