Нумизмат - Сартинов Евгений Петрович (книги читать бесплатно без регистрации .TXT) 📗
— Да, я слушаю, — сказал в трубку Нумизмат и затаил дыхание. Голос прораба он узнал сразу.
— Скажите, вы ещё не нашли себе работу?
— Нет.
— Тогда приходите завтра к восьми утра к тому месту, куда вас доставили в прошлый раз. Мы вас посмотрим в деле.
— Хорошо, до завтра.
«Сработало!» — с облегчением подумал Силин, кладя телефонную трубку на рычаг.
Поздним декабрьским вечером из подъезда дома по улице Декабристов появилась высокая мужская фигура. Шёл человек очень неуверенной походкой, что определяло множество причин. Блокадный Ленинград освещался лишь свежевыпавшим снегом, а человек, пробиравшийся вдоль тёмных домов, плохо видел. Только память коренного питерца позволяла ему ориентироваться в лабиринте проходных дворов. Сил не хватало, он часто останавливался, отдыхал, тяжело и часто дыша, вслушиваясь при этом в мёртвую тишину заиндевевшего города, не звучат ли вдали гулкие шаги патруля. Он не имел полагающегося для хождения в комендантский час пропуска. Но идти ему было не так далеко, и поздний прохожий надеялся проскочить. А все потому, что человек, к которому он направлялся, появлялся в своей квартире только вечером, да и то не всегда.
Услышав тихий стук в дверь, Василий Пинчук немного вздрогнул, закрыл жалобно скрипнувшую дверцу буржуйки и, подойдя к входной двери, негромко спросил:
— Кто?
— Василий Яковлевич, это я, Мезенцев, Шура.
— А, Шура, Шура, студент! — с явным облегчением произнёс хозяин дома, открывая хитроумные замки. Пропустив гостя в дом, он тщательно запер двери и обратился к гостю, греющему над буржуйкой озябшие руки:
— Замёрз, Шура? Да, зима ещё больше завернула. Прямо Сибирь, а не Питер. Ты сегодня один, без Анны Александровны?
— Она умерла на прошлой неделе, — глухо отозвался гость.
— Господи помилуй! — всплеснул руками Пинчук и перекрестился. — Всех, значит, Господь прибрал, один ты, Шура, остался.
— Да, последний.
Василий Яковлевич открыл топку буржуйки, сунул туда ещё парочку коротких поленьев, но закрывать дверцу не стал — так было и теплее, и светлее. Оба, и хозяин, и гость, присели около живительного огня и долго молчали. В колеблющемся свете пламени было особенно видно, насколько они разные. По росту и комплекции они напоминали Дон Кихота и Санчо Панса. Мезенцев-младший унаследовал пропорции своего отца, хотя лицом вышел в мать: рыжеватый, курносый, с крупными веснушками по всему лицу. Сейчас он сильно исхудал, волосы приобрели серый оттенок, веснушки словно растворились на бледном лице, щеки впали. Массивные очки с толстыми линзами Шуре приходилось связывать на затылке верёвочками, иначе они неизбежно валились с заострившегося носа. Из-за близорукости его в своё время не взяли в армию, сам он даже в ополчение не пошёл, желание было, но понимал, что, с его штатскими манерами, будет только обузой и живой мишенью.
Коренастая же фигура хозяина квартиры и его округлое лицо сохранили даже некоторую свежесть, столь не свойственную прочему люду в эту самую страшную третью блокадную зиму. Солидную лысину Василия Яковлевича грела вышитая узбекская тюбетейка, толстые белые катанные пимы и овчинная телогрейка тоже хорошо предохраняли хозяина от мороза. Маленькие глазки Пинчука, почти лишённые ресниц, выдавали природную хитрость и некое благодушие. Вот и сейчас он ударился в воспоминания.
— Да, а какая семьища была! Погоди, это сколько ж вас было человек? Первыми умерли бабки, Вера Ильинична и Зоя Федоровна, мать вашей матушки. Так?
— Да, — тихо подтвердил Александр. — Бабушки ушли первыми.
— Потом сестричка твоя младшая, Олечка, в ту же зиму. Сколько ей было?
— Двенадцать, — все тем же затухающим голосом сказал Шура.
— Такая маленькая… и пожить не успела. А рыжая была! Копия мать, и голос звонкий, прямо как звоночек.
Губы у Шуры задрожали, сестрёнку свою он любил больше всех. А Пинчук, не замечая этого, продолжал вспоминать:
— Потом умерла сестра ваша сводная, Ольга Павловна. А ведь никто этого не ожидал — цветущая женщина, вылитая мать, Нина Андреевна, первая жена профессора. Как она переживала, когда её муж погиб в ополчении! Потом Софья преставилась, младшая дочь от первого брака. Ну, эта с рождения была болезненной. Затем сам профессор ушёл в мир иной, батюшка ваш, царствие ему небесное, святой человек! Затем Андрей Николаевич, дядя ваш родной, это вот уже недавно, по осени, затем жена его, Валентина Семёновна. И стало быть, ваша матушка убралась намедни. Сколько ж это?.. — Он на секунду задумался, потом подвёл итог: — Девять душ! Боже мой!
У его гостя уже откровенно по щекам текли слезы.
Пинчук отнюдь не голословно перечислял умерших. Он их всех прекрасно знал. В семье Мезенцевых он появился ещё до первой мировой войны, пятнадцатилетним парнишкой. Шустрый и расторопный слуга успевал везде: и в лавку сгонять за товаром, и печи протопить. В четырнадцатом году Мезенцев пристроил Пинчука в свой санитарный поезд, и лишь бурный водоворот революции разлучил их.
Снова появился Василий в Ленинграде уже в двадцать восьмом году. Судя по его рассказам, за это время Пинчук успел объездить полстраны. Во время нэпа он разбогател. Но большевистское наступление на частный сектор разорило и его, заставив бежать с насиженных мест. По старой памяти Мезенцев, в те времена уже завкафедрой в институте, пристроил бывшего слугу завхозом. В этой должности Василий Яковлевич проявил себя во всей красе. Не было дня, чтобы профессор не вспоминал его либо с восхищением, либо с руганью. Пинчук проявлял просто чудеса расторопности и изворотливости в деле снабжения родного института стройматериалами и медпрепаратами. И при этом «хитрый пёс», так иногда профессор называл завхоза, никогда не забывал про собственный карман.
Когда в сентябре сорок первого враг прорвался к самым окраинам города, с Пинчука сняли бронь и отправили в окопы. С полгода о нем не было слышно ничего, лишь в феврале сорок второго он появился в квартире Мезенцевых измученный, исхудалый, после ранения. Дом его разбомбили, так что с неделю он квартировал у профессора, в его обширнейших восьмикомнатных апартаментах. Шура запомнил, как Пинчук частенько вздыхал, сидя у горячей печки: «Ах, какая у меня квартира была, полная чаша! Десять лет обустраивал!»
Народ в Ленинграде резко пошёл на убыль, так что квартиру он подобрал себе быстро, в том же районе старого города. К этому времени Пинчук уже пристроился по интендантской части, получил звание старшины, а со временем начал помогать и семье своего благодетеля: то крупы подкинет, то маргарина с полкило, раз даже конских костей принёс. Вздыхал только, что все очень дорого и опасно.
Большую семью надо было кормить, рабочие карточки получали только сам профессор, его дочь Ольга Павловна да жена родного брата, Андрея Николаевича. Все остальные числились иждивенцами и паёк получали
соответственный — гораздо меньших размеров. Так что глава клана Мезенцевых, ни секунды не колеблясь, начал менять на продукты фамильные драгоценности. Надеялись, что кошмар под названием «блокада» скоро кончится, но чуда не происходило, и постепенно все золото и камешки перетекли в руки ушлого старшины.
Но даже несмотря на всю эту немалую помощь, род Мезенцевых неизменно сокращался. Атмосфера всеобщей любви и обожания работала, как это ни странно, против семьи. Смерть каждого из родственников болезненно сказывалась на всех остальных. Пока жив был сам Павел Николаевич, он ещё как-то хорохорился и тормошил родных, не давая им медленно умирать в воспоминаниях. Сам он до последнего работал в госпитале и умер прямо там, в ординаторской, от приступа острой сердечной недостаточности. Брат его, инженер-кораблестроитель, потерявший ногу ещё в гражданскую, не смог морально поддержать семью и вскоре угас сам, продолжив цепную реакцию смертей. За главу семьи осталась мать Александра. Последнее, что она принесла Пинчуку, были обручальное кольцо, серёжки скромненькие, без камней, ещё девичьей поры, да десяток серебряных монет, принятые старшиной с большой неохотой, на вес.
