Ответный визит - Шейнин Лев Романович (читать книги .txt) 📗
За тот год в моей жизни заметных перемен не произошло, если не считать, что теперь я замещал командира батареи. А наш комбат Титоров выполнял обязанности начальника штаба дивизиона, уехавшего на курсы «Выстрел».
В ту осень — осень сорок четвёртого года, война, по мнению Телепнева, нашего доморощенного стратега, вступала в завершающую фазу. Фашистов изгоняли из Белоруссии, бои шли в западных областях Украины, вот-вот наши войска перешагнут новую линию государственной границы. Тогда-то и получил я второе письмо от Лазарева, самое важное.
Он писал, что с отличием закончил своё учебное заведение, повышен в звании и — тут шло иносказание — очень скоро настанет для него главный бой, к которому он готовился всю жизнь. Вместе с опытным офицером он будет отправлен на свой, особый участок нашего фронта. На листке стоял штамп: «Просмотрено военной цензурой».
Но какой цензор, какой посторонний читатель мог понять, о чём идёт речь? Для тысяч молодых офицеров, обучавшихся в то время во многих военных школах, на курсах, в училищах, должен был наступить главный бой, к которому они готовились. Ну, и что из этого? Какая здесь может быть тайна, если фронт каждодневно требовал новых и новых командиров, взамен выбывших? Или фраза: «с опытным офицером отправлен на свой участок нашего фронта». Опять ничего конкретного, составляющего тайну: молодого и неопытного посылают на фронт с опытным. Населённый пункт, откуда посылают, не назван, фамилия опытного офицера тоже, куда именно посылают — не написано: фронт велик — от Белого до Чёрного моря.
Но я — то понял, что всё это означает. А означало это, что Лазарев вместе с опытным разведчиком под чужой фамилией уйдёт за линию фронта. Нашего Забайкальского фронта. И будет вести разведку противника. Будет собирать данные о вооружении и расположении вражеских частей, о их передвижении, чтобы наше командование знало всё это и чтобы они никогда не застали нас врасплох. И границу он перейдёт, возможно, где-то здесь, у нашего огневого рубежа, а может быть з другом месте — кто это знает? Вот это уже тайна, святая военная тайна. Но ясно — и мне было от этого радостно — Костя остался здесь, на востоке, на нашем фронте.
И пока я тут командую батареей, Костя, наверно, уже там, за едва видимыми с нашего боевого рубежа сопками — в Маньчжурии. Может быть, в Хайларе или у самого Хингана, скажем, на станции Якэши или в Бухэду — это уже на перевалах Хингана.
Я до боли в глазах всматривался в эти закордонные синие сопки, когда мы выезжали на боевой рубеж, стереотруба десятикратно увеличивала и приближала камни, рассыпанные по вершинам или сложенные кем-то в пирамидки, колеблемые ветром травы, видел даже орла, сидящего на острой скалистой вершине, но никакой тайны, связанной с Лазаревым, высмотреть не мог.
Иногда я приходил к полковой радиостанции, просил у радиста наушники, слушал эфир. Там неслась чья-то морзянка, условные тире и точки, кто-то открытым текстом просил доставить немедленно запасные части и сельхозинвентарь, потом снова сквозь писк, завывание и треск разрядов шла торопливая отчаянная морзянка. Я спрашивал радиста, что там передают? Кому? Он брал карандаш, быстро записывал, и на бумаге выстраивались колонки цифр, как в задачнике.
— Вот, товарищ лейтенант, — говорил радист, — вот что получается. Шифровка идёт за шифровкой. Ключ к этим шифровкам надо, а ключа у нас нету. Кто ж его знает, какой тут ключ? Это шифровальщики в штабах знают. Секретные, надо полагать, сведения…
Да, секретные, думал я. Сверхсекретные. И я ждал хоть какого-нибудь известия от Лазарева.
И ещё раз получил его. Костя писал, что после «первого боя» он будто заново родился — столько пришлось пережить и увидеть. Но, главное, бой выигран, задание командования выполнено.
Как же мне хотелось приоткрыть эту тайну, разгадать, что за словами «задание выполнено»? Что было с Лазаревым на той стороне? Как выглядит этот город, где выполнял он своё секретное задание? Что, наконец, делал он, какие люди — друзья и враги — его окружали? И какой ценой был выигран этот незримый бой?
Но обо всём этом я мог только гадать.
Перед самым концом войны, в апреле сорок пятого года, Лазарев написал, что вновь направлен на свой участок фронта, что писать ему не следует, он напишет сам, когда позволят обстоятельства.
Передать бы ему, что я буду постоянно думать о нём, вспоминать его, желать ему переменчивого военного счастья. Что если бы мог, то вместе со всей батареей отправился ему на помощь. Теперь у нас в батарее — не то что в сорок первом году! — есть и противотанковые ружья и пулемёты, и автоматы в каждом расчёте. Да, с таким сопровождением Лазареву работалось бы спокойно. Нас тут — армия, фронт, с академиками-генералами, [3] с танками, пушками, связью, с интендантами и поварами, соседями справа и слева. А ведь он там один, совсем один среди врагов. Ну, может быть, их двое или четверо — группа, как говорится в военных документах. И не поможешь им, не пошлёшь даже привета. И никто не может помочь — ни я, ни командир полка, ни даже командующий фронтом. Разведчик работает один, безымянный, известный лишь тому, кто его послал.
Но мы пойдём по твоим следам, Костя. Уже скоро. Об этом мы знали по многим происходившим у нас на Востоке переменам. Нам дали первую фронтовую норму довольствия. Первую, высшую — мы теперь становились вроде бы главными силами. В наши гарнизоны стали прибывать полки, отвоевавшиеся на западе. Они выгружались на глухих разъездах и уходили куда-то в сопки, поближе к боевым рубежам. На учениях, вместо надоевшей обороны, отрабатывались темы наступательного боя в горах, в пустынной местности, в населённом пункте.
И пришёл день, принёсший известие, в которое мы как-то не сразу поверили. Я готовился к занятиям с сержантами батареи по совершенно новой теме «Форсирование водной преграды», когда кто-то забарабанил в дверь, закричал непонятно тревожащее. И вслед за этим отовсюду послышались другие крики и началась стрельба. Бахали винтовки. Автоматы разлили свои разрывные трели. Пистолеты отрывочно били там и сям. А дверь просто разламывали.
«Ну, началось, — решил я, вскочив и затягивая ремень. — Но как-то странно началось. На нас напали? Откуда? Десант? Не иначе, воздушный десант. Сколько ни готовились, а самое начало, кажется, проморгали. Немедленно — в батарею!»
Я вылетел из землянки с пистолетом в руке и чуть не сбил с ног ефрейтора Бунькова, моего нового связного. Буньков орал во всё горло что-то радостное, гоготал, размахивал руками, закатив узенькие свои глаза.
«Свихнулся, не иначе. От страха. Первая жертва в батарее».
Я схватил его за борт распахнутой шинели, дёрнул изо всех сил:
— Ты что? Струсил? Марш за мной, бегом!
— Товарищ лейтенант, куда марш? Зачем? Кончилась война!
— Как так кончилась? Не может быть! — сказал я уверенно.
— Только что передали. Я за вами побежал, в батарее что делается, посмотрели бы? Все стрелять стали. Салютуют.
— Значит, кончилась говоришь? — тихо переспросил я и почувствовал, что по моему лицу текут слёзы.
Где-то далеко в городах и посёлках праздновали Победу, торжествовали; в мае, в июне, в июле стали возвращаться по домам отвоевавшие солдаты, а у нас к августу всё было готово к новой, к нашей дальневосточной войне.
13
Наступило девятое августа 1945 года. Всю ночь мы шли через степь к новому нашему рубежу. Он был на берегу Аргуни, близ бывшего казачьего караула, а теперь большого села Старого Цурухайтуя. Никогда не видел я столько войск, сколько скопилось их тут на рассвете. Танки, артиллерия — конная и на механической тяге, понтонные части и прожектористы, автомашины, брички и солдаты-пехотинцы пятью колоннами подходили к реке. Над нами с мерным гулом проплыла эскадрилья бомбардировщиков — девять самолётов, — пошли бомбить противника. Над переправой, охраняя нас с воздуха, ревели, носились истребители. Сапёры стали наводить понтонный мост. В ожидании очереди на форсирование наша батарея развернулась на берегу в боевой порядок, чтобы открыть огонь, если появится враг. Но на другом берегу на этот раз не было видно ни одного японца.
