Дело о картине Пикассо - Константинов Андрей Дмитриевич (книги серии онлайн .txt) 📗
— Да, — сказал я, когда опер представился. Голос у него был подозрительно веселый.
— Все еще ищете заговор, господин Обнорский?
— Заговор? Ищу, товарищ оперуполномоченный.
— Не ищите попусту. Нашли мы уже разбойничка, что отоварил вашего Беркутова.
Вот тебе и раз. Вот тебе и Петренко.
— Задержали? — спросил я быстро.
— Чего его задерживать? Сам кони двинул. Наркоман. Передоз. В общем, все в цвет. Пусть ваш киногерой подъедет к нам. Нужно опознать часы и бумажник. У меня-то сомнений нет, все сходится по описаниям, но опознать надо…
Наутро мы поехали вместе — Беркутов и я. Бумажник свой он опознал сразу. С часами было сложней — ярких индивидуальных признаков у «Омеги» не было. Но и этот вопрос решили легко — Беркутов позвонил в Москву и жена нашла паспорт на «Омегу». Номер сошелся.
— Вот так, — сказал довольный следак. — Дело скоро в архив положим.
— А кто же все-таки преступник? — спросил я.
— Нарк один, — махнул рукой следак. — Три дня назад обнаружили в подвале. Хорошо, что обратили внимание на часы. Не соответствуют они нарку. Сам, понимаешь, — рвань, а хронометр на руке — о-го-го! Петренко сразу вспомнил, что у терпилы… пардон, у Беркутова сняли аккурат «Омегу»… Ну а уж телефон ваш, деньги и магнитные карты — тю-тю, уплыли. Мудрено, что он часы не проторчал.
— Мудрено, — согласился я. Андрей подписал протоколы, и мы уехали.
Я могу понять Шаха — любовь. Я могу понять Завгороднюю — палантины и Париж. Зудинцева я тем более понимаю — он мент. Ему без розыска, как без кислорода… Но Глебушка! Глебушка! Причем он даже не пришел ко мне поговорить. Он накатал заявление об уходе на трех страницах, в коем подробно и пространно объяснил, что ТВ… что приглашение… что хочется самостоятельности. А я психанул, позвонил ему и спросил: в чем дело, Глеб? Он ответил: ты должен меня понять, Андрей. Ты можешь меня понять? — Могу. Я всех могу понять… Мне бы еще себя понять…
Меня не отпускало ощущение какой-то ошибки. Какой-то нелепицы. Я позвонил Сашке. Сашка согласился, что — да, нет большей глупости, чем носить на руке часы с разбоя. Тем более — наркоману. Надо бы разобраться.
Спустя час мы знали, что погибшего от передозировки наркомана зовут Лепешкин Владимир Владимирович, 1972 года рождения, проживает (в морге он теперь проживает) на улице Карпинского, дом 36… А тело было обнаружено в подъезде дома № 3 по улице Наличной. Нашли его жильцы Семенихина и Козлов вечером 15 сентября. Решили, что пьяный, и вызвали милицию. Слава Богу, менты не сняли часы с руки покойника — прецеденты бывали.
Мы с Сашкой поехали к Лепешкину домой, на Гражданку. Райончик, куда мы приехали, был застроен однообразными блочными коробками, видимо, еще в брежневские времена. Но по-своему он был уютен… Дверь нам открыла немолодая, сухонькая женщина с потухшими глазами. У всех матерей наркоманов глаза одинаковые.
Она уже знала о смерти сына. Собственно, мать наркомана знает о смерти своего сына тогда, когда он еще жив в биологическом понимании. Сначала они надеются, таскают своих детей по врачам, лечебницам, экстрасенсам. Потом надежда тает. Растворяется, как деньги, потраченные на врачей и экстрасенсов. Потом… Потом некоторые начинают ждать смерти сына и дочери как избавления. Кто их осудит?
Мать Владимира Лепешкина смотрела на нас молча. Она ничего не спрашивала, она проигнорировала наши удостоверения. Кажется, ей было все равно, кто мы и зачем пришли. И я ощущал себя последней сволочью…
Нас пригласили пройти в крохотную пятиметровую кухню и предложили чаю. В квартире царила откровенная бедность, и мы, разумеется, отказались. А впереди у этой женщины были еще совершенно непомерные для нее расходы на похороны.
Она смотрела в скатерть и говорила:
— …Вова всегда был хороший мальчик. Очень хороший. Он очень любил животных и рисовать… У нас был кот Грека и черепаха Настя, и рыбки… Когда был жив отец, тоже Владимир Владимирович — он умер год назад от инфаркта… Когда был жив муж, мне все-таки было легче. Ах, извините, извините! Не могу…
Мне трудно и не хочется передавать этот рассказ. Я смотрел на женщину с потухшими глазами, из которых текли слезы, и думал о бабе Вале… Она тоже мать. Мать, которая убивает чужих детей. И наша машина правосудия позволяет ей эго делать. Сегодня и ежедневно. Сегодня. И ежедневно.
Евгения Антоновна немного успокоилась, снова предложила нам чаю. На этот раз мы согласились — мы поняли, что так ей легче, что так она может чем-то себя занять… Мы пили жиденький чаек без сахара и расспрашивали мать наркомана.
— Когда последний раз вы видели Володю?
— Пятнадцатого. Это воскресенье было. Он весь день дома пролежал — худо ему было… А к вечеру позвонил Леша.
— Кто этот Леша?
— Не знаю. Слышала, как Володя по телефону говорил. Называл человека Лешей. Был когда-то давно у него приятель — Леша. Они поговорили, Володя как-то повеселел даже и стал собираться. Я говорю: куда ты? Куда ты, лежи уж. Нет, собрался и ушел. Взял у меня десять рублей.
— А фамилию этого Леши вы помните?
— Нет, не помню… Помнила, да забыла.
— Понятно. Скажите, у вашего сына появлялись иногда вдруг деньги? Он ведь не работал?
— Он иногда халтурил. Он ведь все-таки художник. Тогда, конечно, появлялись. Случалось даже, что и мне давал. Но это редко, все деньги уходили на наркотики. Он в долги влезал, из дому тащил. Было, что и били его за долги. Он же сдачи дать не мог. Тюха он у меня. Отец, бывало, ему говорил: будь ты мужиком, Вовка, научись драться. Но он мягкий очень и безвольный.
— А когда последний раз у Володи появлялись какие-то деньги?
— Давно. Где-то в середине августа, что ли. Он даже долги какие-то отдал, говорил, что купит кисти, краски. Я-то знала, что ничего он не купит. Четыре года на героине. Какие уж краски!
— Понятно. А пятого сентября где он был, не помните?
— Дома.
— Это точно?
— Точно. Где ж ему быть? Друзей у него не осталось. Женщина была одна, да бросила его. Намучилась… Я ее не сужу. С наркоманом жить — никому не пожелаю.
Мы задали Евгении Антоновне еще несколько вопросов. Она отвечала просто, искренне… Она даже не задумывалась, зачем нам это надо. Впрочем, она, видимо, говорила не с нами — с собой.
Спустя сорок минут мы покинули квартиру Евгении Антоновны Лепешкиной.
— Ну что скажешь? — спросил Зверев, когда мы сели в «хонду».
— Да ты сам все понял, — ответил я. — Никакого отношения к нападению на Беркутова Лепешкин не имеет. Не тот случай, не тот человек. Да еще и алиби.
— Да еще и физические кондиции. Он ведь фактически доходяга. Ему хоть три кастета дай — он не сможет так ударить, чтобы выбить зубы… И атаковать внезапно не сможет. А Беркутов говорил, что атака была молниеносной. Выводы, журналёр?
— Элементарно. Пятнадцатого сентября некий Леша выманил Лепешкина из дому. Скорее всего, предложил раскумарить.
— Почему ты так думаешь? — спросил Сашка.
— Потому что мать сказала: он даже повеселел. А чем можно развеселить наркомана? Только предложением раскумарить. Есть возражения?
— Нет, — кивнул Сашка.
— Итак, наш Лепешкин выклянчил у матери десять рублей и помчался на встречу с Лешей. Денег на наркоту у него нет… А спустя всего три часа его находят мертвым. От передоза. С часами и бумажником Беркутова. — Я посмотрел на Зверева и в свою очередь спросил: — Выводы?
— Элементарно. Кто-то, скорее всего, этот самый Леша, хочет представить Лепешкина разбойничком. Тем самым разбойничком, который напал на Беркутова. Поэтому он помог Лепешкину сделать смертельную инъекцию и «подарил» часы и бумажник Беркутова… Ход, конечно, не бог весть какой умный, но официальное следствие вполне устраивает. Лишние заморочки им не нужны.
Мы закурили, я крутанул стартер, движок «хонды» заурчал.
— Теперь, — сказал я, — остается совсем пустяк: установить этого Лешу и понять, что связывает нападение на Худокормова с нападением на Беркутова.
