Две дамы и король - Играева Ольга (бесплатные серии книг txt) 📗
Их не остановили — видимо, были предупреждены.
На третьем этаже перед нужной дверью они притормозили, и Губин еще раз оглядел свою гвардию.
Остался, в общем, доволен. По его знаку Козлов нажал кнопку переговорного устройства. После того, как он обменялся парой слов с невидимыми пока клевретами Изяславского, серебристая металлическая дверь перед ними с гудением раздвинулась, и они вошли в приемную. Эта комната была ничем не примечательна, если не считать двух находившихся там мужчин с лицами, которые свидетельствовали о полном отсутствии чувства юмора у их обладателей.
Было видно, что в ответ на попытку пошутить они сразу стреляют или в лучшем случае бьют морду.
Лица говорили также и о том, что этой парочке лучше не предлагать мыслить самостоятельно. Их глаза сохраняли неизменяемое тупое выражение, данное от природы, но и доведенное до совершенства путем длительных тренировок.
— Оружие придется оставить нам, — промычал один. — Разумеется, с возвратом.
Последнюю фразу, по всей видимости, его заставили заучить как некую вежливую формулу.
Козлов вопросительно взглянул на Губина и после его кивка вынул своего «стечкина» (он был патриот и предпочитал российское оружие) и положил на стол.
Глазами велел бугаям сделать то же самое. Лицо без юмора сгребло весь арсенал своей лапищей и спрятало куда-то в недра секретарского стола, стоящего у окна. Второй продолжал сидеть, внимательно наблюдая за каждым движением вошедших.
— Подождите здесь, — подал команду первый и скрылся в боковой двери, ведущей, по-видимому, в кабинет «самого». Появился через пару секунд и рукой пригласил Губина и его сопровождающих пройти внутрь.
Кабинет был просторный, оборудованный, как сразу понял Губин, американской офисной мебелью, что его неприятно поразило. Губина покоробило, что по стилю это рабочее помещение было очень похоже на его собственный кабинет, только, в отличие от губинского, оно имело какой-то нежилой вид. Слишком голо, пусто, мебель будто только вчера распаковали, никто на кресла даже не успел присесть, а на столе не успел подписать ни одной бумажки. На столе для переговоров ни одной царапины, на стульях ни одной потертости, никаких следов того, что люди приходят сюда работать. Никакой жизни. В губинских апартаментах витал легкий дух простительной человеческой безалаберности, а здесь — едва уловимый стерильный дух… бутафории, что ли? Впечатление усугубляла большая, убранная искусственными цветами икона богоматери в углу. Перед ней горела лампадка. Рядом на стене в рамочке висела большая фотография, на которой Изяславский пожимал руку патриарху. Губин вспомнил свою заднюю комнатку, где на стене теперь висел крупный, обрамленный крестами портрет Киры с лампадкой перед ним, и ему стало еще неприятнее.
Все четверо не откликнулись на приглашение «шестерки» из приемной рассаживаться, а продолжали стоять в центре кабинета, ожидая развития событий.
Наконец дверь, видневшаяся за большим рабочим столом — там, по-видимому, была задняя комната для отдыха, как у Губина, — открылась и в кабинет вошли двое, один — сам Изяславский.
«Двое против четверых», — пронеслось в голове у Губина. Не то чтобы он думал, будто бы две компании станут сейчас мериться силами или палить друг в друга. Но численное превосходство в этой ситуации подействовало благотворно психологически — добавило ему уверенности и спокойствия.
Изяславский не спеша расположился в огромном черном офисном кресле, вращающемся во все стороны и даже, кажется, вертикально, и воззрился на Губина. Его спутник не присел, а встал рядом.
— Приветствую, — проговорил Изяславский.
Он был молод — моложе Губина. Ничего особенного, говорившего об исключительном положении в российском медиамире, в нем не было. Одет дорого, но это не вызывало удивления или зависти — Губин сам так одевался. Неулыбчив, что тоже встречается.
Судя по первому впечатлению, человек не светский — но таких пруд пруди. А вот выражение глаз препоганое — неопределенное, неуловимое, ничего не говорящее. Смотрит в упор из-под прямых, низко сдвинутых бровей. Не поймешь, что думает в эту минуту, какие чувства испытывает, а может, и вовсе не испытывает никаких? Следов разностороннего образования в его глазах Губину обнаружить не удалось. Таилась в их глубине тень дикости, лихости, отчаянности, сверху прикрытая самообладанием.
Ответа на свое приветствие Изяславский от Губина, кажется, и не ждал. Поэтому сразу продолжил. Говорил он негромко и тускло, без эмоций:
— Настала пора потолковать. Мне несколько досадно, что пришлось самому браться за ваше дело.
Я люблю, чтобы все двигалось само по себе, как хорошо отлаженная машина. А мне оставалось бы только смотреть и любоваться на то, как машина работает — без перерывов и сбоев, с большой отдачей. Я просто — наладчик, хороший организатор, который гордится своими навыками. Поэтому я очень раздражаюсь, когда где-то сбоит. А сбоит на вашем участке.
Если вы думаете, что вы вдохновенный творец от коммерции, который следует за своей коммерческой музой — туда, куда она его позовет, то вы ошибаетесь.
Бизнес, чей бы то ни было, подчиняется суровым законам. Здесь каждый шаг просчитан и предопределен предыдущими ходами…
«Кем он себя возомнил — господом богом?» — подумал Губин, с изумлением слушая проповеди Изяславского о сути бизнеса. Тот между тем продолжал:
— Вы не можете быть свободны от коллег, которые вас окружают, от их интересов. Право, мне неловко, что приходится вам втолковывать такие общеизвестные истины. Вот. — Изяславский вынул из большого ящика стола пачку каких-то документов и шлепнул их перед собой на стол. — Вы взяли на миллион долларов кредитов в двух моих банках. («Это банки Изяславского?» — снова изумился Губин.) Оба просрочены. Это несерьезно. Единственное, что вы могли предложить в этой ситуации, — нудить об отсрочке. — Изяславский криво усмехнулся. — Более того, вы, к сожалению, намеков не понимаете. А ведь мы готовы были решить все проблемы полюбовно…
— Я… — открыл было рот Губин.
— Заткнись, — внезапно перейдя на «ты», выплюнул из себя Изяславский. Лицо его не дрогнуло и поза осталась прежней — вся перемена была в интонации.
Голос оставался спокоен и ровен, но был теперь наполнен угрозой — не показной, а привычной, безжалостной. Контраст безмятежного лица и грубого голоса был ужасен.
— Заткнись, — повторил он уже почти тихо, ткнув указательный палец в направлении Губина.
Палец так и оставался висеть в воздухе, а монолог Изяславского далее проходил только на «ты».
— Ты, кажется, не понял, почему я теряю время на такую шавку, как ты… Не понял и не оценил. Жаль.
Губин стоял в окружении своих людей, угрюмо исподлобья глядя на фигуру в кресле.
— Впрочем, еще остается надежда, что ты поумнеешь. Слушай мое единственное, первое и последнее к тебе предложение — ты отпускаешь «Пресс-сервис» без всяких компенсаций. Забудь о Булыгине, его прибылях и о том, что часть денег он утаивает. А что касается «НЛВ»: за долги продаешь все сто процентов акций двум моим банкам — через неделю они должны вступить в права, так что не тяни с оформлением.
Можешь действовать через Смирнова. Я и так устал ждать от тебя толковых действий. Может быть, ты хочешь возразить, что «НЛВ» стоит дороже? Не хочешь? — Изяславский сделал паузу, вопросительно-иронически глядя на Губина. — Что же, значит, ты не безнадежен.
На самом деле Губин молчал просто потому, что остолбенел. Он был шокирован происходящим. Направляясь на разговор с Изяславским, он ждал неприятностей, но не этого брезгливого «раздавливания». Он еще пытался внутренне хорохориться, изготовился приосаниться и расправить плечи. «Надо ему сказать жестко, твердо: сам заткнись, ты не с „шестеркой“ своей разговариваешь, — лихорадочно пытался сформулировать свой ответ Губин. — Я тебе не шавка, девочек (или там мальчиков) впечатляй своей крутизной, а на меня эта дешевка не действует… И о „Пресс-сервисе“, и об „НЛВ“ я готов говорить, но на равных, мы оба солидные люди. А это твое вы…ние мне без интереса». Он распрямился, поднял подбородок, и эти слова уже были готовы сорваться с его губ.
