Я знаю, как ты дышишь - Костина Наталья (полные книги .TXT) 📗
— Что вы можете в этом понимать, у вас-то наверняка своих детей нет! — хмыкнула Жанна.
— Зато у меня двое, — тяжело сказала Сорокина. — Так что мне о внезапно вспыхнувшей любви к больному ребеночку заливать не надо! Иначе лично буду говорить с судьей и настаивать на пожизненном! Впрочем, тут и так должно хватить…
— Вы вернулись и увидели, что у вашей сестры все более чем в порядке, а бизнес человека, которого вы считали неспособным к игре по-крупному, не только не скончался, но разросся и даже начал выходить на международный уровень! И вот тогда вы позавидовали сестре. Позавидовали неудержимо, черной завистью. И захотели все переиграть. Занять ее место, которое, как вам теперь казалось, было вашим всегда и по праву. Да, оно, возможно, действительно было вашим и действительно по праву! Но вы бросили мужа и ребенка, вы ограбили их, предали, обманули и к тому же убили человека!
— А вы докажите, что я его убила, этого человека! — насмешливо сказала Жанна. — Что убила, а не воспользовалась, скажем, подходящим несчастным случаем! Что не нашла замерзшую насмерть бомжиху в лесу! А сестра… я, может, просто ее попугать хотела!
— Вы ее достаточно пугали. И не надейтесь даже, что мы что-то пропустим. Теперь мы все найдем: и кто вам помог тормоза в ее машине испортить, и остальных помощников. Например, того, кто удержал вашу сестру, когда вы ее толкнули в метро! Он же и меня по голове ударил — потому что я узнала его и пошла следом, а потом и вас увидела и очень удивилась! Даже растерялась. А ваш бесценный помощник не растерялся! Вам совсем не надо было, чтобы Женя и вправду свалилась под поезд, — вам просто нужно было довести ее до нужного градуса. Поэтому вы и в кофе ей, скорее всего, никакой не синильной кислоты влили, а безвредной миндальной эссенции капнули. Вреда никакого, но какой психологический эффект! А еще вы знали, что Женя всегда на скользкой дороге проверяет тормоза — это и у вас, и у нее на уровне рефлексов, вас обеих водить машину учил отец, и это уж вы делаете обе и всегда! Выстрел же, который был совершенно случайным, как нельзя лучше сыграл вам на руку и довершил картину, сделав ее истинным шедевром. Думаю, как раз выстрел и убедил вашу сестру в том, что вы на самом деле настроены более чем серьезно. И что, если она не уступит и не сделает, как вы хотите, ее убьют. Женя испугалась и перестала выходить из дому, но психологического давления вы не ослабляли. Что вы еще делали? Являлись к больной матери, чтобы окончательно все запутать? Писали письма? Звонили по телефону? Это ведь вы испортили все детские фотографии в памятном альбоме, символически отделив себя от сестры и выколов заодно той глаза, чтобы яснее обозначить, что вы не шутите? Чем вы ее допекли окончательно? Тем, что взяли запасные ключи в квартире матери — вы очень хорошо там все знали, не так ли? И то, что сиделки долго не задерживались, постоянно увольняясь, было вам только на руку. Единственное, что теперь различало вас с сестрой, — это цвет волос и прическа. Но вы прятали волосы под шапку — и никто ничего не подозревал! И вы спокойно забрали запасные ключи, потому что сиделка даже не усомнилась в том, что вы не та, за которую она вас принимала! Потом вы явились домой к сестре и украли дневник, угрожая послать его своему бывшему мужу, которого даже колония не сломала? И который снова поднялся, и стал успешным, и сделал вашу сестру счастливой — ведь именно это не давало вам покоя? А вовсе не материнские чувства, которых у вас и в помине нет!
— Да что вы знаете о моих чувствах! — не выдержала Жанна. — И какое вам до них дело?! Я ничего не буду рассказывать! Сможете что-то доказать — доказывайте. Только учтите: вряд ли Женька захочет, чтобы вся эта история получила огласку! Она против меня никаких обвинений выдвигать не будет. — Женщина, которую, как ни странно, очень красили злость и ярость, вновь усмехнулась. И замолчала, крепко стиснув губы.
Катя внезапно ощутила, что ей тоже уже не хочется говорить и что силы совсем ее покинули… И что таблетки, которые Тим сунул ей в карман, кажется, совсем даже не лишние.
— Игорь, притормози у метро, — попросила она. — Мне надо домой.
— Домой, домой! — подскакивал Тошка. — Мама поедет домой!
Она сидела на койке в палате — растерянная, бледная, еще немного сонная и дезориентированная… и даже не знала, рада ли она видеть тех людей, за которых без колебаний отдала бы жизнь?
— Можете забирать, если хотите, — равнодушно подтвердил дежурный доктор, устало позевывая в сторонку. — Расписку только напиши´те… что уезжает без выписки и разрешения.
— Тебя уже полечили? — все интересовался Тошка, не выпуская ее ладони. — А чем от тебя пахнет? Это лекарство?
Как прилипчивы больничные запахи! И как прилипчиво прошлое… и страх, страх, страх! Даже не страх — ужас перед тем, что весь ее обман рано или поздно раскроется… Ну вот все и раскрылось! Только почему никто об этом не говорит? А-а-а… наверное, они еще не знают… им еще не сказали. Но скажут непременно! Хотя, может, все равно всё только к лучшему? Потому что невозможно было со всем этим жить!
Илья почему-то не привез никаких вещей, и она пошла за ним прямо в том, что было на ней надето, в чем ее привезли сюда: в ЧУЖОМ. С чужими же запахами больницы, разлитого бензина и кофе, в который была подмешана слоновья доза снотворного: она бы ее не убила, эта доза, просто не дала бы ничего почувствовать — ни дыма, ни жара… Она бы умерла безболезненно — бездомная бродяжка, забравшаяся в пустую летнюю дачу, пьяненькая, как все бродяжки, разомлевшая и уснувшая в ворованном тепле. Несчастная, глупая, бездомная, давно пропавшая, сбежавшая или изгнанная откуда-то — та, чьи документы были бы где-то найдены… возможно, на улице? Или оброненными в сарае, где эта бедняга рылась в поисках нужного и заправляла старинный примус, чтобы что-то на нем приготовить, — примус, от которого все и загорелось? От бродяг всегда одни неприятности, ведь так?..
Как хорошо, что он ее ни о чем не расспрашивает!.. Она стоит под тугими струями воды — та, которая теперь никто… Ни умершая очень давно Женя, и уж никак не Жанна… нет, не Жанна! Или же как раз сегодня она и обрела свою истинную сущность? Не потеряла, а нашла свое настоящее имя? Лицо? Распрямилась в полный рост?
— Ну что же ты плачешь? Все хорошо…
Хорошо?
Хорошо?!
— Ты меня не знаешь… — шепчет она. — Не знаешь!
Он лежит рядом и только крепче прижимает ее к себе. А она все плачет и плачет…
— Знаешь, — вдруг говорит он, — когда-то Станиславскому задали вопрос: чем нагляднее всего выражается любовь? Поцелуями? Объятиями? Словами? Или тем, и другим, и третьим вместе? И он ответил: любовь — это когда хочешь прикоснуться к человеку. Не обнять даже — а просто прикоснуться…
Он осторожно касается ее волос — жестко-шелковистых, других. Цвет изменил их структуру… они больше не льются, не струятся меж его пальцами, но там, под этим цветом, как под маской, они все те же! И она вся та же… та, что любит его. Та, что всегда стремилась коснуться его лица, его тела, его сердца, его души…
— Знаешь, — говорит она, — я лучше скажу тебе сразу. Я не та, которая… за которую… Я не та! Не та!..
— Молчи! — приказывает он. — Зачем ты мне все это говоришь? Неужели ты думаешь, что я не догадался сразу, в первый же день?
Она вскакивает, словно подброшенная скрытой пружиной, ахает, зажимает себе рот ладонью и даже плакать уже не может — слезы натыкаются на какое-то невидимое препятствие… и голос тоже не идет. Он осторожно, будто к бабочке или к цветку, прикасается к ней, потом усаживает рядом, накрывает одеялом и обнимает, баюкая…
— Бедная, бедная моя девочка… Прости… давно нужно было тебе сказать, что я знаю… Но ты так хотела, чтобы все это… оставалось. Чтобы я… чтобы Антошка…
Ему тоже не хватает слов, и они просто сидят, соприкасаясь, сливаясь в одно целое, как слились, оказывается уже очень, очень давно!
