Повесть об уголовном розыске [Рожденная революцией] - Нагорный Алексей Петрович (лучшие книги без регистрации .TXT) 📗
— Ты! — подчеркнула Маша. — Но не я! Тебе революция все дала, а у меня все отняла! И вообще. Твоя работа — это не моя работа. Прошу запомнить!
— А разве ты не со мной? — просто спросил Коля. — И разве революция, которую ты так ругаешь, не сделала тебе самый главный подарок в твоей жизни?
— Интересно, какой же? — с откровенным любопытством спросила Маша. Слова Коли ее очень удивили.
— А такой, — Коля широко улыбнулся и ткнул себя пальцем в грудь. — Я — это разве не подарок?
Она изумленно смотрела на него, не зная, что сказать.
— Ну и ну, — покачала она головой. — А ты, однако, еще и юродивый чуть-чуть. Святые вы все там? Или очень хитрые?
— Конечно, хитрые, — сказал Коля. — Сами отсиживаемся, других под пули подставляем. Самых близких. Самых любимых. — Он привлек Машу к себе и добавил дрогнувшим голосом: — Страшно мне за тебя, Маша. Если что… случится, — не жить мне.
— С ума сошел! — засмеялась она. — Что за панихида? Да я их всех обведу и выведу, так и передай Трепанову!
— Не смейся. — Коля провел рукой по ее волосам. — Ненатуральный у тебя смех и несерьезно это. Одно скажу: мы будем все время рядом, не сомневайся.
— А ты, братское чувырло, обещай мне забыть начало нашего разговора. Хорошо? — Маша повисла у него на шее.
— Ты хоть знаешь, что это такое? — грустно спросил Коля.
— Знаю, — развеселилась Маша. — Отвратительная рожа! Который день учу жаргон. А ты убежден, что ты красавчик? Идем-ка в Политехнический, счастье мое! Там Бальмонт сегодня выступает.
— Ладно, — сказал Коля. — Туда — вместе. А там останешься одна.
Маша сразу же помрачнела, кивнула:
— Поедем. Возьми лихача. Прокатимся. Эх, может, в последний раз! — Она бодрилась, но Коля видел, что где-то глубоко-глубоко в ее глазах пряталась тревога.
В Политехническом выступал Емельян Ярославский. Маша хотела уйти в фойе, но Коля не пустил ее.
— Примиритесь ли вы с тем злом, от которого страдает весь мир? — говорил Ярославский. — С нищетой, неравенством, проституцией, детской преступностью, войнами? Допустите ли вы, чтобы и юное поколение и подрастающие дети жили в той гнусной обстановке, которая создана имущими классами? Если вы хотите, чтобы борьба была короче и успешнее, чтобы меньше было жертв, — идите в ряды Коммунистической партии. Если хотите увидеть полную победу трудящихся не дряхлыми стариками, — идите в ряды Коммунистической партии!
Зал кричал и аплодировал. Маша задумчиво молчала.
— Ты что? — спросил Коля.
— Неужели все это — мы, дворяне? — тихо спросила она. — Проституция, детская преступность, нищета. Лучшие люди России были дворянами. Декабристы, наконец.
— Какие еще декабристы?
Она взглянула на Колю с сожалением:
— Пестель, Рылеев, Бестужев-Рюмин, Каховский. Они подняли восстание, хотели убить императора. Я не могу понять, неужели только мы виноваты в том, что Россию довели до этих страшных дней? А ты уверен, что вы сможете, ее возродить?
— Убежден. Мы не просто возродим Россию. При коммунистах Россия станет первым государством мира, вот увидишь!
— Твоя вера делает тебе честь. Но она слишком похожа на фанатизм, слишком похожа.
— Я знаю, что означает это слово, нарочно посмотрел в словаре, когда первый раз от тебя услышал, — сказал Коля. — Моя преданность партии — пусть я пока беспартийный — не слепа! А Трепанов? Он коммунист! Разве он нетерпим? Фанатики, я думаю, во многом только языком горазды трепать. А разве мы не работаем?
— Ну хорошо, хорошо, — сдалась Маша. — Потом поспорим.
На эстраду вышел Бальмонт, 52-летний красавец с внешностью мушкетера. Он галантно раскланялся и, не ожидая, пока утихнет шум, начал читать:
Зал замер, вслушиваясь в музыку стихов. Коля повернулся к Маше. Она сидела к нему в профиль, и Коля вдруг поймал себя на мысли, что Маша так красива, что даже страшно. Он перестал слушать Бальмонта, забыл про зрительный зал, про задание и только любовался ею, томимый предчувствием беды.
Коле передали записку. Он развернул и прочитал: «Ну как, понравились стихи?» Записку послали свои. Это был сигнал: бандиты рядом и только ждут момента, чтобы захватить Машу.
— Иди в вестибюль, — сказал Коля.
— Уже? — не то спросила, не то вздохнула Маша. Она незаметно взяла Колю за руку, сжала ее: — Я все время буду думать о тебе. А если что-нибудь… не так, — ты тогда прости меня за все… Я плохо о тебе иногда думала, обижала тебя. Мне всегда не хватало твоей силы, Коля. Прощай.
— До свидания, — сказал он. — Ты верь: все будет хорошо.
Маша ушла. Коля смотрел ей вслед и чувствовал, что не может сдержать подступивший к горлу комок. Уходила его любовь, уходила в неизвестность, уходила, может быть, на верную смерть.
Маша вышла на улицу. К ней тут же подкатил лихач, заулыбался во весь рот:
— Пожалуйте, мамзель, домчим в лучшем виде!
Лихач был молодой, черноволосый, красивый. Маша посмотрела на него и подумала: «Жаль, несправедливо это. Лучше, если бы все они были уродами…»
Маша села, попыталась улыбнуться:
— На Тверской, пожалуйста.
— А ну, залетные! — лихач огрел серых в яблоках лошадей.
Коляска покатилась, и тут же на подножку прыгнул какой-то мужчина. Сел рядом с Машей:
— Подвинься.
— Кто вы такой, что вам надо?! — Маша разыграла изумление, но внезапно осевший голос выдал ее. Незнакомец усмехнулся:
— Не понимаешь? А чего же тогда сипишь, ровно с перепою? Ты Жичигина бикса?
Лихач молча дергал вожжами и не оглядывался. Коляска летела по улицам ночной Москвы.
— Куда мы едем? — спросила Маша.
— На кудыкину гору… — попутчик покривил уголком рта. — Золотишко где, знаешь?
Маша не удостоила его ответом. Она правильно рассудила про себя, что пока нужно, как ей разъяснили в уголовном розыске, держать стойку, а сдаться, выдать клад — только после того, как возникнет достаточно серьезная угроза.
