Тень - Колбергс Андрис Леонидович (книга регистрации .txt) 📗
А про часики он просто выдумал, решил Виктор. Не было часов, это уж точно. Не хочет Коля-Коля выглядеть в моих глазах мелким крысятником, старается создать впечатление, что задумал крупную кражу. Сам ты гнида, а не тот старик, что голышом бегает теперь по пляжу и, может, пока не понимает, что это не дружеская шутка, а что его действительно обокрали. Ты и твои дружки — все вы гниды! До вас и не доходит, какие вы гниды, но не мне же вам это втолковывать. Другими вы все равно не станете, зато, открой я на вас варежку, со злости можете двинуть мне обухом по башке или всадить нож в спину.
— Ну, а ты? — спросил Коля-Коля, будто прочитав мысли Виктора. — При «Волге» небось.
— Да уж навкалывался.
— И где ж это? Носом землю рыл?
— В лесу работал.
— Ну и балда! В зоне еще навкалываешься!
— Хорошо платили.
— Значит, вот что тебя тревожит, сыграть охота, — сделал вывод Коля-Коля. Его же самого беспокоили краденые вещи под мышкой, он сунул под куртку руку и примял их, чтобы не выпирали. — Отдам Франьке Бригадиру, загонит… Его вся Рига знает. А если сыграть охота, отведу к Вдове. Как спущу эти шмотки, сам тоже подключусь. Местечко что надо, теперь все наши там. Гогораш, Борька Пирамидон. В прихожей сымаешь корочки, тапки подносят. Паркет, понимаешь! Водяра по ночной таксе, зато закусь на тарелках. Там не подадут в бумаге. Стол со скатеркой. Пепельница. Культура.
— Это не возле диетической столовки?
— Во, во! Третий этаж, пятая квартира. Мартыновна. Скажи, от Коли-Коли. Да что я тебе вкручиваю, сам многих знаешь. Гогораш, Франька Бригадир, Борька Пирамидон… Пусть кто выйдет и подтвердит, что ты свой, на арапа не пустят. И на меня можешь сослаться, я Мартыновну предупрежу.
— Вряд ли скоро, у меня дело серьезное.
— Силком не тащим. Но на всякий случай я Мартыновне скажу.
Зачем вообще такой вот Коля-Коля существует на белом свете? Лучше уж пулю в лоб, и аминь. А зачем я существую? Может, тоже лучше пулю? Ведь никто ничего не заметит. Даже те, в чью пользу взыскивают по исполнительным листам, даже они слезинки не прольют.
Глава двенадцатая
Лето на излете. Столы на рынке ломятся от изобилия овощей и фруктов. Погода солнечная, и в море купаются не только «моржи», но и вполне обычные люди.
— Раньше в это время в церквах оглашали имена новобрачных, — сказала мать, глядя в окно на кроны деревьев, в которых уже появились желтые и рыжие вкрапления. Дом, где жили Вецберзы, обступали клены и каштаны, их вершины почти касались крыш. Деревьев было немного, но достаточно, чтобы не создавалось впечатления, будто живешь на пустыре.
— И ваши с отцом имена тоже оглашали?
— Что ты! Мы были неверующие, в церковь не ходили. Я там только до войны бывала, когда бабушка брала меня с собой…
— Вы поженились в деревне или в Риге?
— В Риге. — Мать пристально взглянула на Эрика, он уплетал завтрак, не подымая глаз от тарелки. Как и каждое утро. — Почему ты спрашиваешь?
— Просто так, в голову пришло.
— Мы перебрались в Ригу, поженились, родился ты, и отец подался на заработки.
— Спасибо. Бегу. Сегодня буду позже, заседание комиссии.
Пока Эрик надевал куртку, мать рассказывала: соседи по дому узнали, что он избран депутатом, и готовят для него жалобу. На грязные чердаки и сырой погреб, где все плесневеет.
— Ладно, сделаем воскресник! Через две недели.
— Вряд ли они пойдут на воскресник.
— А я не собираюсь один чистить эти чердаки. Так им и передай. Пусть даром не марают бумагу. Привет!
В автобусе, покачиваясь на сиденье, Эрик задумался и едва не проехал свою остановку. В последнюю секунду выпрыгнул через заднюю дверь.
Вот уже два дня, как в нем поселилось беспокойство, в душу закралось подозрение.
Он снова и снова пытался припомнить разговоры с матерью об отце, о его отъезде. Еще когда был мальчишкой, он заметил, что некоторые детали ее рассказа меняются: время отъезда, количество писем, описание условий работы на Севере и даже места пребывания отца. Казалось странным, что мать никогда не заговаривала об отце первой, инициатором всегда был он, Эрик, хотя по логике вещей должен ведь существовать день свадьбы с фотографированием, десятки мелких, достойных особого внимания деталей, дорогих любящим друг друга людям: первое знакомство и первый поцелуй, дареные цветы, эмоции отца, когда он узнает, что у него родился сын. Мог же он, наконец, опоздать на свидание или вымокнуть до нитки, ожидая суженую. Каждый человек словно облеплен крохотными приключениями, подробностями личной жизни, а вот у его отца ничего подобного, наверное, поэтому сын никогда не мог представить его как человека во плоти. В рассказах матери отец являл собой начертанный углем эскиз, романтическую легенду. Эрику, естественно, хотелось в нее верить, но, откровенно говоря, уже в старших классах верилось с трудом, оказалось, что он не один, у кого отец с такой романтической судьбой. Отцы уезжали на новостройки Сибири.
В легендах об отцах фигурировали и моряки, никогда не возвращавшиеся на берег, и разведчики, работавшие на благо Родины где-то за кордоном и не имевшие права писать домой. Среди матерей же не было почему-то ни одной легкомысленной особы, которой кто-то когда-то вскружил голову посулами вечной любви, соблазнил, а потом скрылся. Вполне может быть, что ложь об увитых славой отцах на первоклашек еще и оказывала воздействие, но годы шли, изменить в легенде ничего уже было нельзя, и в конце концов эти байки, словно старые пики, оборачивались против самих же сочинительниц: подростки и чистой правде не верили.
Когда Эрик шел через проходную, вахтер встал по стойке «смирно» и отдал ему честь, приложив два пальца к козырьку. Шутка. Теперь он проделывал это каждое утро, с тех пор, как Вецберза избрали депутатом.
Ближайший путь в раздевалку вел мимо стекловарочных ванн. В их жерлах пылало пламя, багровый отсвет падал на хлопочущих здесь рабочих. Навстречу шли люди из инструментального склада, неся формы, выдувальные трубки и прочий инструмент. Эрику приходилось раз по двадцать здороваться, пока он добирался до раздевалки. Все это: гудение пламени в печах, стук башмаков по цементному полу и деревянному верстаку, опоясывающему ванны, залитый адским светом прокопченный цех, скрип колес вагонетки из пристройки, куда подвозили песок для составщиков шихты, лента конвейера, которая, дернувшись, приходила в движение, хотя нечего еще было пропускать через лер для отжига, и сама напряженная заводская атмосфера перед началом трудового дня — все это помогало обрести душевное равновесие, придавало уверенности в себе. Навязчивые мысли об отношениях матери с отцом отошли куда-то на второй план, на потом.
На алмазном участке заработала трансмиссия, кое-кто уже направлял наждак — занятие трудоемкое и нудное. Эрику достались в наследство от Йоста шведские точильные камни. Он знал, что эти камни были предметом всеобщей зависти: при всем разнообразии форм он не задумываясь мог взяться за любую работу, непосильную для других.
Эрик пододвинул к себе ящик с заготовками, заменил камень деревянной шайбой, проверил, не заносит ли ее при вращении, и стал наносить разметку на вазы — шестнадцатиконечные звездочки должны были находиться на одинаковом расстоянии одна от другой. Достаточно сдвинуть одну, как соответственно сдвигаются и остальные, и ваза пойдет разве что третьим сортом.
Разметка, как и любая другая операция, конечно, была необходима, но высококлассный специалист выполнял ее механически: смоляной камешек на деревянном диске касался своей гранью заготовки по центру и еще раз по центру, только с противоположной стороны, затем по окружности сантиметрах в десяти от основания — орнамент не должен соскользнуть слишком низко — и снова по окружности сантиметрах в десяти от верхнего края — орнамент не должен подниматься и чересчур высоко. И вновь по тем же линиям, уже успевшим побледнеть. Делая эту работу, Эрик мог думать о другом.
