Убийство по Шекспиру (Коварство без любви) - Соболева Лариса Павловна (полные книги TXT) 📗
Она бросила красноречивый взгляд в сторону помрежа, который должен был сразить наповал Катьку Кандыкову: успела доложить, мерзавка! Та одарила ее в ответ ехидной миной, сменившейся видимым торжеством, а затем все внимание переключила на главных действующих лиц – ментов.
– Это и спектакль не мой, его ведет Галочка, – оправдываясь, сказала Олимпиада Яковлевна. – Но я знаю все спектакли, это входит в мои обязанности, того же требую и от Галочки. При необходимости мы подменяем друг друга…
– Так что случилось? – настаивал на конкретном ответе Степа. – Почему вы сегодня подменили Галочку?
– Да что ж тут особенного! – всплеснула руками Олимпиада Яковлевна. – У Галочки свекровь приезжает, она отпросилась. Что тут преступного?
– Ничего, – заверил Степа.
После этого «ничего» менты задумались. Олимпиада Яковлевна, понимая, что задумчивость связана с кувшином и бокалом, сквозь горькие слезы пролепетала:
– Я этого не делала.
– Что именно? – равнодушно полюбопытствовал Микулин, даже не взглянув в ее сторону.
– Я не травила актеров, – жалобно всхлипнула Олимпиада Яковлевна. – Они на всех спектаклях пили «Инвайт» и оставались живыми…
– А кто здесь говорил об отравлении? – невесело усмехнулся Микулин. – Пока не было экспертизы и вскрытия, никто не может сказать, в результате чего наступила смерть. Так что успокойтесь.
– Да? Успокойтесь? – справедливо вознегодовала Олимпиада Яковлевна. – Мне теперь прохода не будет. Вон эта (кивок в сторону Катьки) всем разнесет, что из-за моего реквизита… актеры…
– Не разнесет, – убежденно произнес Микулин, в упор посмотрел на кудряшку с бюстом и внушительно сказал: – Запрещается разносить в интересах следствия.
Покинув убогое помещение с громким названием «реквизиторский цех», Степа и Микулин в сопровождении кудряшки направились в гримировальную комнату.
3
Все служители Мельпомены, начиная от актеров и кончая рабочими сцены, находились в одной гримерке – мужской. Наверняка гадали, что да как произошло в их храме, но, когда вошли представители закона, приумолкли, сникли. Лица у всех без исключения несли на себе печать трагедии. «Да, одно дело эту трагедию разыгрывать перед зрителями и совсем другое дело быть ее участником в жизни, – подумал Степа. – Вон какие все потерянные, не то что во время спектакля, когда знали, чем все кончится».
– Ну-с, господа… – сказал Микулин и обвел по очереди всех строгим взглядом.
Господа и не господа замерли со смешанным выражением ужаса и отчаяния. В этом «ну-с, господа…» угадывался вопрос: кто из вас укокошил коллег? Ведь совершенно очевидно, что одновременно два актера не могут уйти из жизни просто так, значит, им кто-то помог покинуть этот мир. «Инвайт», конечно, отрава, но не до такой же степени! «Ну-с, господа…» – это открытое подозрение, что не посторонний человек, а некто из присутствующих в гримерке выбрал удачный момент и убил артистов прямо во время спектакля. Да, незаконченная фраза «ну-с, господа…» освободила всех от первого шока после загадочной смерти и заставила каждого невольного участника трагедии посмотреть вокруг: а действительно, кто?
Головы артистов и неартистов медлительно, как во сне, поворачивались, а перепуганные глазенки искали того, кто убил. Степе показалось, что всем им очень страшно от сознания, что убийца находится среди них в этой комнате и так же искренне удивлен и напуган событиями. Однако! Он, убийца, на самом деле здесь. Среди труппы началось шевеление, затем все как-то разом уставились на Микулина, дескать, ответь немедленно: кто из нас, ты должен знать! А Микулин, посмотрев на каждого в отдельности, всего лишь поинтересовался:
– Где рабочее место вашего Фердинанда?
Снова услужливо показала место погибшего артиста кудряшка с бюстом. Микулин прошел к столику с зеркалом. Степа остался у порога в гримерку, не спуская взора с артистов, они его интересовали гораздо больше, чем стол, за которым гримировался Фердинанд. Вряд ли Микулин обнаружит улики у потерпевшего, а вернее сказать, навеки почившего. На стене над зеркалом висели большие и маленькие фотографии, запечатлевшие все того же Фердинанда в разных ролях. Снимков было много, любил себя на фотографиях, иначе не развесил бы в таком количестве собственные изображения. Вещи его аккуратно сложены на стуле, а на столе лежали открытая коробка грима, вазелин, рассыпчатая пудра и салфетки. Микулин изучал ящики стола, как вдруг напряженная пауза разорвалась:
– Я знала… я знала, что произойдет что-нибудь подобное.
Это сказала актриса, игравшая роль леди Мильфорд. Сказала и разрыдалась, упав корпусом на столик, а лбом уткнувшись в руки. Высокий парик съехал на сторону, приоткрыв собранные в пучок волосы.
– Прекрати истерику, – пробасил актер, игравший папашу Фердинанда.
Оба папаши сидели здесь же. Они были похожи друг на друга, как борцы сумо, разница лишь в росте – папаша Фердинанда вдвое выше папаши усопшей героини. Но овал лица, двойной подбородок, выдающийся далеко вперед живот, даже цвет глаз схожи, словно актеры являлись братьями.
– Стало быть, вы знали, что двое ваших актеров умрут во время спектакля? – спросил Микулин, шаря по карманам пиджака Фердинанда.
Леди Мильфорд приподняла голову, растерянно захлопала приклеенными ресницами. По щекам ее текли слезы, оставляя черно-синие потеки. Микулин, не найдя в вещах Фердинанда ничего достойного внимания, облокотился о стол руками и посмотрел на леди:
– Так что вам известно о сегодняшних событиях?
– Ничего, – пролепетала она, всхлипывая и воровато поглядывая на собратьев. – О сегодняшних… я ничего не знаю. Я предполагала, что скоро друг дружку все убивать начнут. Просто у нас в театре обстановка, от которой недолго помешаться.
– Конкретней, – проговорил Микулин и выпрямился.
Она пожалела о сказанных словах, ибо коллеги смотрели на нее отстраненно, надев маски непричастности ко всему происходящему. Вот и вышло: нечаянно поддавшись эмоциям и неосторожно раскрыв рот, причастной оказалась она. Леди Мильфорд перестала рыдать, нервически вытирала щеки и глаза бумажной салфеткой и одновременно искала выход из трудного положения. А служители закона ждали дальнейших разъяснений, ждали от нее. Леди выпрямила спину, подняла подбородок и с гордым видом окинула взглядом присутствующих. Нет, никто не собирался ее поддерживать, никто и не подумал пояснить обстановку, повлекшую смерти. Тогда она, набравшись мужества, выпалила:
– А вы разве не видите? Все боятся слово сказать, потому что боятся увольнений. У нас сплошные заговоры в театре, каждый отвоевывает место за чужой счет…
– Нонна, ты перебираешь, – вставил Подсолнух, игравший папашу главной героини, от которой теперь останутся одни воспоминания.
– Да нет, это вы все перебираете! – окрысилась Нонна, или леди Мильфорд. – Перебрали! И ты в частности! Не надо делать таких лиц, будто вы не догадываетесь, что произошло. Кто-то убил Ушаковых. Убил на сцене. Да что тут гадать – их отравили! А почему? Неужели вы станете отрицать, что атмосфера в театре отвратная? Все друг другу не доверяют, каждый только и ждет, когда его товарищ утонет, или помогает ему утонуть! Потому что, когда в штатном расписании появятся свободные единицы, зарплату кому-то увеличат на пятьдесят рублей! Разве не так?
Степа из потока обличительных слов ничего не понял, но решил все-таки уточнить.
– Значит, – он осторожно подбирал слова, так как «убил» и «отравили» уже прозвучало, а доказательств пока нет, – причина смерти актеров в пятидесяти рублях к зарплате?
– Господи! – отчаянно взвизгнула Нонна. – Не надо так буквально понимать! Причин много. Я говорю совсем о другом.
– О чем же? – подхватил Микулин.
– О том, что все доведены до звериного состояния… – заревела Нонна.
– Успокойся, – подлетел к ней актер, игравший незначительную роль в спектакле, обнял рыдавшую в голос женщину за плечи.
– …если мы уже дошли до того, что… – захлебывалась она, никак не успокаиваясь, – …что… кто-то пошел на убийство… мне страшно здесь находиться!
