Терпеливый снайпер - Перес-Реверте Артуро (хорошие книги бесплатные полностью .txt) 📗

– А что известно о Снайпере тебе? – спросила я.

Маурисио пожал плечами. То же, что и всем, означал этот жест. Что Снайпер сулит колоссальный успех, если сумеем выманить его на свет. Если убедим его высунуть лапку в щель под дверью.

– И все-таки – ты знаешь о нем что-нибудь? – настойчиво повторила я.

– Да кое-что знаю, – вымолвил он наконец. – К примеру, что он сводит с ума которое уж поколение райтеров. Ты, вероятно, тоже осведомлена.

– В общих чертах, – соврала я.

– Еще знаю, как и ты, что все эти мастера настенных росписей готовы целовать землю, по которой он ступает, и буквы, которые он выводит. Что поклоняются ему, точно исступленные сектанты, и почитают его как земного бога и отца-вседержителя… Сама понимаешь – Интернет и всякое такое… Знаю, что сын Бискарруэса навернулся с крыши по его милости. Это был его проект.

– Интервенция, – поправила я. – Эта сволочь называет их интервенциями.

Уже вечерело, когда я вынырнула из метро и направилась к зданию Фонда Бискарруэса. Оно высилось невдалеке от Гран-Виа, граничившей с кварталом, который прежде был полон старыми домами и борделями, но в последнее время исправил свою репутацию, переменив и жителей, и внешний вид. За окнами баров сидели люди с ноутбуками и кофе в пластиковых стаканчиках – терпеть не могу эти идиотские забегаловки, где надо самому тащить заказ к себе за столик, – по тротуарам парочками за ручку прогуливались геи, продавщицы из одежных магазинов покуривали у дверей, как проститутки грядущих веков, как шлюхи из чьих-то футурологических прозрений. Все очень корректно, все вполне в тренде. Очень напоминает цветные фотографии в воскресном выпуске «Эль Паис».

На стенах, между подворотнями и витринами лавок оставили свой след райтеры. В центре города коммунальные службы ведут с ними непримиримую борьбу, но в этом квартале отношение к ним толерантное: граффити усиливают местный колорит. Создают должную атмосферу, действуя на манер плакатов с надписью Outlet, заменивших прежние Rebajas [9]. Я знала, что? ищу на стене, которая уходила за угол в помеченную знаком «кирпич» улочку. И вот – нашла. Нашла выведенное красным маркером слово «Эспума» [10]. Тэг Литы. Краска уже немного выцвела, другие граффити обступили надпись со всех сторон и бомбили сверху, но все же она была видна, и, убедившись в этом, я, как всегда, ощутила светлую, какую-то особенную печаль – ну, как будто прохладный дождичек заморосил мне в сердце.

пробормотала я, вспоминая эти стихи и гитару, на которой Лита так и не научилась играть по-настоящему, и запах краски и листы с набросками и эскизами, валявшиеся на полу или прикнопленные к стене, и сотрясавшие стены рэп и металл, от которых мать приходила в отчаяние, а отец – в ярость. Они, конечно, не очень меня любили. Лита даже сочиняла песенку – вот эту самую, про девочек с печальными глазами, сочиняла, да так до конца и не досочинила, поэтому я всегда слышала только одну и ту же строфу. Эту.

Я легко, чуть прикасаясь, провела двумя пальцами по начертанным ею письменам. Граффити, музыка. Наивность. Лита и ее сладостные безмолвия. Даже и эта едва начатая песенка родилась от одного из них – одного из тех, что выталкивали ее каждый вечер из дому с рюкзаком на плече и заставляли идти, озирая ей одной видимые виды, и прозревать за границами квартала поджидавшую ее жизнь – жизнь с чередой годов и выводком детей, с летом времени, припорошенным седым пеплом разочарований. И в предчувствии этой встречи таким, как Лита, оставалось лишь малевать на стенах слово «Никто», умножая его до бесконечности едва ли не с маниакальным упорством, – именно оно, это имя, безнадежно провидело грядущий расчет и воздаяние. В смутных наитиях предощущало Великие Казни, пришествие иных времен, когда каждому отмерена будет его доля апокалипсиса и грянет хохот терпеливого снайпера по имени Судьба. И имя это, выведенное почти двухметровыми буквами, другим почерком и шрифтом, я сейчас с другой стороны улицы различала высоко вверху, на стене, под самой крышей Фонда Бискарруэса.

Небо над городом постепенно темнело, зажигались уличные огни, освещались витрины и таяли в полумраке верхушки зданий, но «Холден» – слово, простым черным контурам которого так и не суждено было налиться и заполыхать разными цветами, – по-прежнему виднелось с земли вполне отчетливо. Я перешла улицу и, глядя вверх, простояла довольно долго – до тех пор, пока прохожие, повинуясь стадному чувству, не начали останавливаться и тоже задирать головы. Тогда я двинулась дальше, завернула в какой-то бар, выпила пива, чтобы смыть горький привкус во рту.

Кевин Гарсия подписывался SO4. Собственно говоря, тэг его был длиннее – SO4H2, – но паренек, как мне рассказали, был боязлив, чтобы не сказать труслив до крайности. И когда писал на стенах и рольставнях, постоянно вертел головой в томящем ожидании, что на него вот-вот набросятся полицейские или охранники. И обычно удирал, не завершив граффити, отчего приятели и посоветовали ему cделать тэг покороче. Я отправилась к нему, сделав предварительно несколько телефонных звонков и сориентировавшись. Перед тем как приняться за поручение Маурисио Боске, надо было проверить старые связи и освежить их новыми запросами. И прежде всего – понять, во что же я собираюсь ввязаться. Определить свои возможности, постараться оценить вероятные последствия.

– Как к тебе обращаться? Кевин или SO4?

– Лучше по тэгу.

Я нашла его там, где, как мне сказали, его и следовало искать, – на площадке возле дома в Вильяверде-Бахо. Там, среди цементных скамеек, исписанных граффити, шести разбитых фонарей и навеки пересохшего фонтана местные юнцы воздвигли довольно-таки сложную скейт-площадку. Поблизости имелись спортзал с боксерским рингом, два бара и магазинчик, где продавали маркеры и аэрозоли для райтеров, – единственное место в этой части города, где можно купить баллоны «Белтон» или «Монтана» с десятисантиметровым клювиком-распылителем.

– Когда это произошло, меня там не было. Дани хотел все сделать сам.

SO4 был белобрысый, щуплый, малорослый паренек лет девятнадцати. Он казался еще тщедушней в своей экипировке, как нельзя лучше приспособленной для бега, – выпачканные краской кроссовки «Air Max», джинсы в облип, просторная флисовая куртка с длинными, до костяшек, рукавами, с широким воротом и капюшоном. На площадке тут и там виднелись стайки юнцов, одетых примерно так же: одни болтали, другие перепрыгивали на скейтах через исписанные словами и рисунками скамейки. Крутые ребята, они не ждали от жизни ничего хорошего и переговаривались на собственной частоте. Головная боль старого мира, передовой отряд Европы, полукровной, корявой, иной, прущей напролом.

– Что сделать? – спросила я.

– А то ты не знаешь? – Гримаса, будто рассекшая на миг губы, обозначила краткую сухую улыбку. – Написать кое-что на стене этого сволочного банка.

– Это не банк.

– Ну фонд. Какая разница?

Любопытная была у SO4 манера общения – смесь пугливого высокомерия с настороженностью райтера, привыкшего мгновенно срываться с места и удирать, перемахивая через стены и ограды. Я знала, что он дружил с Даниэлем Бискарруэсом, хотя от зачуханного Вильяверде-Бахо до фешенебельной Моралехи – как от Земли до Луны. Мне по телефону рассказал это старший инспектор Пачон, занимающийся в судебной полиции деятелями стрит-арта. По его словам, парни познакомились в участке станции Аточа, где скоротали ночку за то, что попытались – каждый по отдельности – расписать несколько вагонов, стоявших в тупике на Синко-Виас. Оказалось, что они сверстники – обоим по пятнадцать лет. После этого стали встречаться по вторникам вечерком в метро, слушать музыку, а потом до рассвета размалевывать стены – работали всегда в паре, хотя время от времени для масштабных задач объединялись с другими райтерами. Так продолжалось года два, до того самого утра, когда случилось несчастье.