Масть пиковая - Мир-Хайдаров Рауль Мирсаидович (книги бесплатно полные версии .txt) 📗
Сухроб Ахмедович умело поддерживал разговор, не отказывался выпить то за одного, то за другого, отмечая, как по крутой спирали нарастал список фамилий, интересующих Акмаль-хана. Сенатор понимал, что вот-вот прозвучит фамилия самого Первого, с которым он был в дружбе, как и с Рашидовым, наверняка он не забыл, как тот спас его два года назад от комиссии ЦК КП Узбекистана, но хан почему-то медлил, выкидывал другие карты.
Прокурор удивлялся краткой, но меткой характеристике многих, кого Иллюзионист вспоминал, и эти люди теперь по-новому открылись перед Акрамходжаевым. Двумя-тремя фамилиями он буквально поразил Сенатора, уж эти люди казались ему такими неподкупными, строгими, принципиальными, а, оказывается, давно водили дружбу с Иллзионистом, а эта дружба их ко многому обязывала. Поистине: скажи, кто твой друг…
Человек из ЦК видел, что хозяин дома, не добившись инициативы в разговоре, начинает потихоньку раздражаться и много пить, пора было переходить к цели своего визита, но момента удобного тоже не представлялось, а то, что директор агрообъединения нервничал и терял уверенность, оказывалось ему на руку. Он не приехал просить по мелочам. К тому же вспомнил, что хан Акмаль по природе своей «сова», любил гулять ночи напролет, значит, не стоило спешить.
Вспомнил вдруг Иллюзионист почему-то Председателя Верховного суда, историю его восхождения знали немногие посвященные. Отсюда, из Аксая, он получил назначение на пост, здесь сфабриковали на прежнего судью компромат, тут разработали детали громогласного, базарного скандала в здании суда, после чего предшественнику пришлось освободить кабинет.
Разливая остатки второй бутылки, хан Акмаль заметил, что он форсирует события в ущерб себе, ташкентский гость пить умел и ел на зависть, а у него самого сегодня аппетита не было, да и злоба непонятная душила, и он чувствовал, как пьянеет, упускает инициативу разговора, хотя пить умел и редко кто перепивал его. Следовало сделать перерыв: выйти на воздух, собраться с мыслями, ведь разговора по существу еще не было, считай, разминка, проба сил, и первый раунд он начисто проиграл.
Поэтому он сказал вдруг весело:
– Давайте, Сухроб-джан, я покажу вам ночной парк, погуляем по его аллеям, у меня такие редкие деревья и кустарники растут, Ташкентский ботанический сад позавидует. Кто знает мою слабость, дарит мне саженцы экзотических, реликтовых пород деревьев, кустов, цветов. Знайте и вы путь к моему сердцу, вы ведь тоже в интересных местах отдыхаете – в Гаграх и Цхалтубо, Форосе и Ялте. А пока мы погуляем, девочки обновят дастархан, проветрят комнату, а повара опустят, в котел рис. Что бы мы ни ели, чем ни закусывали, все равно царь узбекского стола – плов, а в Аксае его готовить умеют, хотя вы, господа ташкентцы, думаете, что все самое лучшее только у вас.
– Нет, что вы, я так не думаю, особенно после вашего тандыр-кебаба и лепешек с джиззой, и девушки у вас красавицы, наверное, у нас таких и в знаменитом хореографическом ансамбле «Бахор» не сыскать, – польстил откровенно Сенатор хозяину и девушкам. Прямая лесть попала в точку, она, видимо, была милее и привычнее хозяину загородного дома.
– Молодец, спасибо, что оценил. Сразу видно, человек со вкусом, а то приедет иной лапотник, все нос воротит, это ему не так, это не нравится. Пойдем, Сухроб, дорогой, подышим у кустов можжевельника, это, говорят, жизнь продлевает, если мы коньяком ее сократили, то сейчас восстановим в полном объеме. Если бы мы не пили, не курили, сколько лет могли прожить, проводя вечера рядом со священным можжевельником и в окружении любимых лошадей.
Гость знал еще одну страсть аксайского хана, тот порою ночи напролет проводил в конюшне рядом с загоном любимого жеребца Самана. Кто-то прочно внушил ему, как и теорию о трех китах, что тот, кто подолгу общается с лошадьми, ест конину, проживет долго, отсюда маниакальное влечение к скакунам, к постоянному росту табуна.
Кони в Аксае содержались куда лучше людей, им он уделял не только внимание, но и любовь.
Видимо, парк не только был тщательно спланирован, чувствовалась в нем крепкая рука ландшафтного архитектора, но и умело освещен, тут наверняка поработали театральные осветители, столь неожиданным подчас казались их решения. То освещение, что видел он в сумерках, дожидаясь хана Акмаля, оказалось предварительным, затравкой, во всем великолепии оно предстало сейчас. Хозяин загородного дома наверняка знал, какой ошеломляющий эффект производил его ночной сад на гостей, потому и устраивал гуляния по аллеям в полночь. Низкие, мощные прожекторы подсвечивали от земли огромные, уходящие в темноту звездного неба необхватные дубы или стройные японские деревья фейхоа. То тщательно, с геометрической точностью высвечивались повороты дорожек, то в чаще деревьев вдруг вспыхивал яркий источник света, и спящий сад преображался, играл новыми, невидимыми днем красками, то какое-нибудь одинокое дерево словно крупным планом попадало на экран и завораживало внимание, и сразу бросалось в глаза совершенство его ствола, ветвей, всего контура, зеленого абриса, и в ночи по-иному слышался шепот его листьев. Мы ведь не избалованы ни ландшафтной архитектурой, ни особым вниманием к общественным паркам, может, где и есть подобные чудеса на закрытых государственных дачах или в иных правительственных заведениях, но даже Сухроб Ахмедович, кое-где бывавший и кое-что видавший, воскликнул искренне, не пытаясь потрафить напыщенному хану.
– Фантастика!
– Это вам не Ташкент, не вшивая госдача, – самодовольно буркнул Иллюзионист, довольный произведенным впечатлением на важного гостя.
Сенатор на минуту представил, какие иллюминации, какой фейерверк огней, салютов, взрывов красочных петард, шутих, выстрелов сигнальных ракетниц устраивается здесь, когда хан организует прием в честь своего дня рождения, который он назначил себе из-за удобства или иных амбиций на Первое мая, возможно, ему казалось, что все праздничные шествия в его честь, прекрасный парк к этому дню набирал силу после недолгой аксайской зимы.
«Отшумели его карнавалы», – подумал прокурор, глядя на Иллюзиониста, склонившегося над клумбой ночных фиалок, и почему-то пожалел, что ни разу не довелось ему побывать на дне рождения хана Акмаля, не из-за чувств, что питал к нему, а просто из-за праздника, широко, с помпой, с фантазией организуемого в Аксае. Он много слышал о них, и вот теперь он гуляет в этом саду, где некогда гремела музыка, слышался смех, а хан всем казался вечным и могучим.
– Хотите, я вам покажу мое любимое место в парке? – вдруг спросил хан Акмаль, неожиданно оказавшийся рядом.
Запах ночных фиалок вблизи чувствовался так остро, он будоражил воображение, волновал Сухроба Ахмедовича, и ему не хотелось уходить из этого дивного уголка, но и любопытство брало, что же вызывает восторг и любовь самого хозяина чудного парка, и, словно боясь спугнуть тишину, заполненную запахами цветов, он негромко сказал:
– С удовольствием, Акмаль-ака, с удовольствием…
Они свернули по дорожке налево, обойдя прекрасно освещенный угол с голубыми елями. В умелой подсветке ели серебрились и казались порою не земными, а скорее марсианскими, и шелест ветвей, шорох иголок отдавал чем-то металлическим, алюминиево-легким. Хозяин хорошо знал свой парк, свободно в нем ориентировался, прошли мимо кактусовой плантации, возле нее гость гулял один, дожидаясь хана Акмаля. Но сейчас, в ночи, она тоже выглядела иначе, особенно те кактусы, что цвели по ночам большими ярко-красными цветами. У кактусов он хотел задержаться, но хозяин, даже не взглянув на плантацию, свернул направо, в кипарисовую аллею, и тут прокурор почувствовал влажность, запах воды. «Какой-нибудь цветной фонтан с мраморным лягушатником», – подумал он, но ошибся. Хотя насчет воды и лягушатника оказался прав. Три небольших, метров на семь каждый, лягушатника, разделенных между собой тонкой стенкой, составляли как бы аквариум, так же как и все вокруг искусно освещенный изнутри, с боков и сверху. Дно во всех трех отсеках аквариума мерцало розовой, хорошо глазурованной керамической плиткой, а стены, как и в бассейне, оказались выложены голубым.