Белый камень - Николе Жиль (книги серии онлайн TXT) 📗
Вы не верите, что настоятель мог изменить свое решение? Почему, коль скоро, как явствует из рассказа брата Шарля, судилищем заправлял не он, а его помощник и заместитель Амори? Можно понять желание аббата воссоздать обитель после случившейся трагедии, дабы искупить свою вину и освободиться от мук совести. Как вы думаете, не подчеркивает ли такое предположение глубину его сожалений, приведших в конечном итоге к самоубийству? Не этим ли объясняется присутствие в урне с его прахом белого шара, символизирующего вечное раскаяние в том, что он сгубил единственного защитника абсолютно невинного человека?
Бенжамен вложил в свой рассказ столько убедительности, что сам почти поверил в то, что эта невероятная версия не так уж нелепа, как могло показаться на первый взгляд. Но все-таки молодой человек не забыл, что привел ее ради одной конкретной цели. Не следовало упускать из виду, что в основе гипотезы о том, что Вилфрид и был тем самым подсудимым, лежало одно-единственное предположение: он — скопец. И Бенжамен с обескураживающей легкостью лишил его мужского достоинства, не имея для того прямых доказательств, тогда как ничто, абсолютно ничто не давало повода думать, что средний род был использован в тексте для того, чтобы охарактеризовать такое увечье.
Но гипотеза, пусть еще менее стройная, чем прежняя, казалась пока вполне правдоподобной. Чтобы она окончательно рухнула, были необходимы достоверные сведения, которые Бенжамен и стремился выудить у своего сообщника.
Брат Бенедикт пристально посмотрел на него, так пристально, как никогда раньше. Он заметно волновался. Может быть, он понял, что совершил ошибку, так уверенно выведя Вилфрида из игры. Но Бенжамен тут же понял, что большой монах без труда выпутается из неприятной ситуации, в которую сам себя загнал.
По смиренному выражению, появившемуся вдруг на лице здоровяка, стало ясно, каков будет его ответ.
39
— Вы правы, мой мальчик, — прошептал он, — об этом я как-то не подумал.
Бенжамен громко, почти насмешливо усмехнулся. Но не от удовлетворения или гордости за то, что признали его правоту, а потому, что теперь был абсолютно точно уверен: ему лгут. «Брат Бенедикт „как-то не подумал“ о чем-то! Как бы не так! — воскликнул про себя послушник, крепко сжав зубы. — В нормальное время вы бы обязательно об этом подумали. Но тут ваш практический ум не пошел дальше по той простой причине, что вы с самого начала знали: Вилфрид не мог быть тем осужденным. Кто знает, может быть, вы в этом так уверены потому, что вам известно имя того, кто был замурован заживо?»
— Но согласитесь, очень маловероятно, что эта версия окажется правильной, — продолжал брат Бенедикт, немного поубавив смирения. — Вилфрид или не Вилфрид, мне бы хотелось, чтобы мы теперь вместе с вами восстановили всю информацию, которую дает нам этот документ. Ох, как, оказывается, уже поздно!
«Как он умеет менять тему!» — подумал послушник. Но он тоже устал, а вернуться к вновь выявленным фактам представлялось весьма важным.
— Вы правы, — согласился Бенжамен, стараясь не выдать себя. — Начнем с подтверждений, их несколько: прежде всего осужденный, даже если это и не Вилфрид, — чужой человек в монастыре. Если к одиннадцати монахам прибавить исчезнувшего брата Лорана и непрошеного гостя, их будет тринадцать. Надеюсь, с этим вы согласны?
Брат Бенедикт утвердительно кивнул.
— Затем позвольте мне поздравить вас с тем, что вы правильно истолковали все, касающееся процедуры голосования камнями.
В ответ последовал такой же молчаливый кивок.
— И наконец, казнь действительно продолжалась три дня, прежде чем брат Шарль решился действовать. Вот, что нам известно. У вас есть что-нибудь еще?
— По правде говоря, нет! — согласился было большой монах. — Разве только вот что… Одно из ваших предположений кажется мне теперь более чем вероятным. У этого письма нет адресата. Брат Шарль записал все это для себя, вечером в день судилища, потрясенный тем, что увидел. Он знал пришельца, это точно. Однако он был уверен, что тот давно мертв и похоронен. И к тому же умер — или погиб — по его вине. Удар и без того был ужасен, а тут еще призрак снова приговорен к смерти! Можно понять, что у бедняги возникло желание высказаться… но он не знал, кому довериться! Он был одинок и не нашел лучшего исповедника, чем собственная душа. Я считаю, что меры предосторожности, предпринятые братом Шарлем для того, чтобы спрятать текст, вовсе не означают, что он хотел оставить свидетельство того, что произошло. Он написал это по наитию, будучи очень возбужденным, отдавая себе отчет в происходящем ровно настолько, чтобы проявить осторожность и не выдать себя. Если бы он хотел оставить нам какой-нибудь след, то сообщил бы гораздо больше подробностей.
А что касается новых сведений — я уверен, вы их все перечислили.
Во-первых, то, что отец де Карлюс проголосовал черным шаром, — просто бомба. Сторонники смерти выиграли! Это только должно усилить, если, конечно, такое возможно, наше стремление пролить свет на всю эту историю. Не знаю, похожи ли вы на меня, но с тех пор, как мы узнали, что де Карлюс решил скрыть плоды «человеческой несправедливости», истина, которую мы искали, перестала меня пугать. Я как бы заранее успокоился. Я был уверен, что он защищал страдающую невинность, а его безумная затея с воссозданием общины была мотивирована стремлением вымолить прощение. Я считал, что де Карлюс действовал из милосердия, дабы утаить от мира трагическую ошибку своих прежних собратьев.
Но сегодня, узнав, как проголосовал он сам, можно усомниться в причинах, побудивших его сохранить тайну. Оказывается, он стремится скрыть не вполне извинительное бессилие, а свой собственный проступок.
— А как же угрызения совести? — удивился Бенжамен. — А его самоубийство, а белый шар в урне с прахом?
— Это смягчающие обстоятельства, согласен! Скажу даже, что его кончина — единственное, что может хоть немного нас утешить! Может быть, этот белый шар — символ раскаяния. Но не стоит забывать, что все это могло оказаться простым притворством…
Брат Бенедикт позволил себе сделать паузу, словно для того, чтобы у Бенжамена было время содрогнуться от ужаса.
— Но вернемся к другим открытиям, — продолжил большой монах. — Например, что за неожиданная слабость аббата перед лицом брата Амори? Не скрою, я до сих пор не могу этого понять. А между тем мне казалось, что я изучил его «Хроники» вдоль и поперек, и гордился тем, что хорошо знаю текст. Вот оно как! Первый Амори в отличие от того, кто позже занял его место, судя по всему, заправлял монастырем, отведя аббату роль простого исполнителя. Его авторитет не вызывает сомнений, как и чувства, которые он внушает братии. Его боятся, а брат Шарль, мягко говоря, недолюбливает. Прежде еще, чем Амори решился поднять руку на то, что брат Шарль считал святыней, между этими двумя, без сомнения, существовала вражда. Почему? Не знаю, но это соперничество позволяет мне лучше понять, как дело могло дойти до убийства. Относительно всего этого я могу упрекнуть себя только в одном: я мог бы и сам догадаться о соотношении сил. Количество жертв привело меня к мысли об открытом сражении между двумя противоборствующими сторонами. Это была ошибка, особенно применительно к такому месту, как обитель. Было бы правильнее предположить, что мы имеем дело с борьбой одного против всех. Одного человека, решительности которого никто не мог противостоять.
— Один против десяти, однако! — перебил Бенжамен. — Наш счетовод должен был быть силен, как стихия.
— Не обязательно, брат мой! Должно быть, он убирал их по очереди, одного за другим, воспользовавшись атмосферой всеобщей подозрительности, судя по всему, царившей в монастыре. Вспомните — у него было большое преимущество! После вынесения приговора он был единственным, кто знал всех своих врагов, потому что, как он пишет, был единственным знавшим, кто голосовал «белой рукой».
И я вижу только одно объяснение тому поражению, которое он в конце концов потерпел. Должно быть, он не решился сразу убить отца де Карлюса. Он знал, что тем манипулировали, и, я думаю, был способен испытывать жалость. А перепуганный аббат не стал мучить себя лишними вопросами…
