Следователь по особо важным делам - Безуглов Анатолий Алексеевич (книги без регистрации txt) 📗
— Между прочим, не без вашего участия.
— Какое моё участие, — отмахнулся он. — Присаживайтесь.
Мурзин проковылял на своё место. И я совершенно автоматически спросил:
— Ну как здоровье? — И с опозданием понял, что спрашивать не стоило. Нога его беспокоила сильнее прежнего, это можно было заметить сразу.
— Ничего, спасибо, — ответил он. Не очень весело. — Единственное утешение, что не конь. — Он похлопал по больной ноге: — С такой штукой на работе держат только людей…
Ещё я обратил внимание, что на затылке у Емельяна Захаровича серебрился едва заметный пушок. Обычно его голова была тщательно выбрита. Что это, усталость? Да, вид у Мурзина не очень бодрый…
— Поговаривали у нас на селе, — продолжал он, — но по-настоящему верю только официальным лицам. И страшно делается за людей, когда сталкиваешься с подобными фактами. Ну и история… Ладно, такие случаи, как с Аней, может, особая статья, совсем из ряда вон. Но ведь эрозия души начинается с мелочей. Зять, к примеру, холодильник покупал. Стоит в магазине несколько штук. У одного дверца не так хорошо закрывается, у другого стенка чуток поцарапана, у третьего ещё что-то. За пятёрку продавец выдал холодильник без задоринки. Почему так? Или ещё. Были мы в Москве с директором соседнего совхоза. Немолодой он человек, а в столице впервые. Пошли обедать в ресторан. У него авоська с какой-то безделицей, которой цена грош. Но просят сдать в гардероб. Он сдал. Обратно выходим, я жду его. Взял он свою авоську, выходим. Смотрю, смущённый. Спрашиваю: «Что случилось?» А он мне: «Недаром говорят, всюду деньги, деньги». А что оказалось.
Забирает он свою сеточку, гардеробщик намекает, дескать, чаевые надобно. Он спрашивает, сколько. «Сколько не жалко». И мой знакомый отваливает трёшницу. И гардеробщик взял как ни в чем не бывало. Эх, вспоминаю свою молодость. Первые комсомольцы, коммуния, субботники… Бесплатно такую работу делали, за которую сейчас и урочные и сверхурочные, и премиальные платят. А рвачей и словом били, и… — он показал внушительный кулак, помолчал, погладил пятернёй свой лысый череп. — Да, совесть на хозрасчёт не поставишь. Верно я говорю? — И о чем-то печально задумался.
Таким грустным я его никогда не видел. О чем он размышлял? О молодых годах, проведённых, судя по его словам, в труде и работе, которые его грели до сих пор, о болячках, мучающих в преклонные годы? Я все хотел спросить у Емельяна Захаровича, где он получил ранение в ногу. Во время войны Мурзин лежал в госпитале с простреленным лёгким. Может быть, ногу он повредил в мирное время? Интересоваться этим сейчас неудобно…
И все же меня поражала в нем невероятная энергия.
Глядя на его могучее тело, я не мог себе представить, как Мурзин может всерьёз говорить об уходе на пенсию. Возможно, это тактика? Трудно сказать.
За моей спиной хлопнула дверь, и я невольно обернулся. На пороге стоял Ильин.
— А, вы заняты, — сказал он, кивнув мне в знак приветствия. Я ответил тем же. — Не знал. Гали нет в приёмной…
— Может, позже зайдёшь, Николай Гордеевич? — виновато произнёс Мурзин. И вопросительно посмотрел на меня.
Я поднялся:
— Не буду отрывать вас от дел.
Ильин прошёл в комнату, пододвинул стул к столу и сел без приглашения. Непонятную власть имел главный агроном над директором совхоза. И это меня удивляло.
Придя в кабинет, отведённый мне, я попросил по телефону зайти ко мне секретаря комитета комсомола совхоза Леню Пушкарева.
Курносый, с вихорком жёстких волос, торчащих гребнем на голове, Пушкарев производил впечатление весёлого балагура. На нем была вельветовая куртка и солдатские брюки, из чего я заключил, что их обладатель недавно вернулся из армии. Лёня заметно окал. Наверное, с Волги. Так п оказалось.
— Из-под Сормова я, — признался он. — После службы потянуло на степные просторы. Нравится тут.
— Места или люди?
— Люди тоже нормальные.
— Вы здесь который год?
— Второй. А секретарствую всего один год.
— Большая комсомольская организация?
— Порядком будет.
— Большую работу ведёте?
Он поправил свои вихор:
— Самому как-то неудобно себя хвалить, но работаем неплохо. — Он засмеялся. — Сам себя не похвалишь, кто похвалит…
— «Комсомольский прожектор», самодеятельность?
— Все, как полагается.
— Скажите, Лёня, я слышал, Аня Залесская была в группе народного контроля? В какой-то степени та же задача, что и у «комсомольского прожектора». Как, по вашему мнению, могла она иметь конфликт с кем-нибудь на этой почве?
— А кто радуется, когда его за ушко да на солнышко?
— Были какие-то конкретные случаи?
— Я говорю, могли быть. Но я что-то не слыхал о таком случае.
— Может быть, в совхозе имели место грубые нарушения или злоупотребления, к раскрытию которых причастна Залесская?
— Да нет, что вы. Вс„ по мелочам. Какая-то история с Рыбкиной. Из-за хлеба.
— С соседкой?
— Ага. Они в садике вместе работали. Аня воспитателем, а Рыбкина поваром. Вы поговорите с работниками детсада. На их собрании этот случаи разбирали. С тем и кончилось…
Чтобы выяснить эту историю до конца, я вызвал ещё раз Завражную, а потом Рыбкину, соседку Залесских, муж которой прибежал на место происшествия сразу после Залесского и Коломойцева.
Перед допросом Марии Завражпой я тщательнейшим образом обдумал предстоящий разговор.
На сей раз решил говорить с ней не в форменном пиджаке, а в обычном, гражданском. Мне казалось, что на первом допросе её сковывала ещё и моя одежда со знаками отличия. Действительно, застенчивая, стыдящаяся дефекта ляца молодая женщина, которая дальше Североозерска выехала только в этом году… Странная смерть подруги, слухи, а тут тебя вызывает столичный следователь во внушительном чине, при форме…
Не учёл, видимо, тогда этот важный психологический момент. А иногда с людьми легче найти общий язык, когда не подчёркиваешь своего положения. Случалось у меня и обратное явление. Вызовешь на допрос какого-нибудь руководящего работника, а без соответствующего кабинета и формы с ним трудно общаться. На лбу у меня не написано, что советник юстиции. Сразу ощущаешь этакую снисходительность, руководящую неприступность. А как только появляются на тебе петлицы с двумя звёздочками — куда девается сухой, сдержанный тон, разговор идёт на равных, хотя я как был, так и остался прежним Чнкуровым. Совершенно уверен в том, что такой человек в обычной для себя обстановке не предложит посетителю присесть, не узнав его ранга. И если тот окажется гораздо ниже собственного, стоять ему перед начальственными очами на своих двоих.
Зато вышестоящий товарищ будет непременно усажен в самое удобное кресло со всеми вытекающими отсюда заботами…
Завражная вошла несмело. Она заметно раздалась в теле. Я предложил ей снять полушубок, повесил на вешалку. Пуховый платок она оставила на себе, спустив на шею и подобрав концы на груди и животе.
— Вот, Мария Никаноровна, опять вынужден был вас вызвать.
— Чего уж. Надо, наверное, — согласилась она несмело.
— Я хочу с вами поговорить о производственной, общественной жизни Ани Залесской. Она, кажется, была в группе народного контроля?
— Да. Мы её от всего коллектива выдвинули.
— Были у неё с кем-нибудь стычки по этому поводу в вашем коллективе?
— Как вам сказать… С Софулей… то есть Софьей Ильиничной Рыбкиной, нашим шеф-поваром.
— Подробней, пожалуйста.
— У нас ведётся кампания за экономию хлеба. Везде, наверное, так.,Сборы пищевых отходов и ещё разное. Собрание в детсаду устраивали по этому случаю. А тут Аня как-то решила с «комсомольским прожектором» проверить нашу кухню. И захватила Рыбкину, когда она собиралась унести домой пять буханок хлеба.
— Целиком?
— Да.
— Что, ей не хватает хлеба из магазина?
— Для свиней. Она каждый год откармливает два-три поросёнка на продажу. Муж её в район мясо возит. Ну значит, поймали её с хлебом, материалы передали в группу народного контроля в совхоз. Софья Ильинична крик подняла, будто хлеб в магазине купила, не успела домой занести…
