Севильский слепец - Уилсон Роберт Чарльз (читать хорошую книгу .txt) 📗

Он надел зеленую рубашку.

Потом Фалькон вернулся в спальню. Смятые темно-синие простыни вдруг напомнили ему, что Инес всегда хотела иметь белоснежное постельное белье, а он не мог спать на белом. Значит, этот антибелый настрой просматривался уже тогда. Они сошлись на светло-голубых. Фалькон привык считать себя оригиналом (так его отец называл кое-кого из своих знакомых английских коллекционеров). Нет, это была ложь, которую подсунуло ему его «эго». Он видел себя таким, каким, должно быть, видела его Инес, — стариком со своими закидонами и заморочками, хотя сорок пять — это никакая не старость. Вот когда ему было пятнадцать, сорокалетние казались ему стариками. Все они носили костюмы, шляпы и усы. Теперь же, размышляя об этом, он осознал, что сам не вылезает из костюмов и даже в выходные надевает пиджак и галстук. Инес пыталась приучить его к легким свитерам, джинсам, к трикотажным водолазкам и даже к футболкам, которые он на дух не переносил. Они не имели четкого силуэта. Он предпочитал рубашку с галстуком, потому что в них чувствовал себя подтянутым и собранным. Он не выносил свободных, болтающихся на теле вещей. Зато обожал костюмы, сшитые по мерке, наслаждался ощущением «скорлупы», которое давал хороший костюм. Ему было комфортно под его защитой.

Защитой от чего?

У него опять возникла иллюзия стремительного движения. Но на этот раз он не стал стряхивать с себя наваждение, а попытался его проанализировать. Впечатление было такое, будто он попал в фильм, запущенный в ускоренном режиме, но только не наблюдалось никакого прогресса — скорее наоборот. Не регресс, а какой-то застой. Да, именно так. Он стоял неподвижно, ощущая, как на него накатывает прошлое. Мысли мелькали в голове, словно проносящиеся мимо иллюминатора обломки. Откуда взялось это сравнение? Проносящиеся мимо обломки… Фалькону вдруг вспомнился сон, из-за которого он так внезапно проснулся. Этот сон приснился ему, конечно же, не случайно. Однажды он прочел сообщение о крушении самолета компании «Пан-Америкен» над деревушкой Локерби в Шотландии. Человек проснулся в своем доме и обнаружил у себя в саду ряд кресел с сидящими в них пассажирами… у всех были скрещены указательный и средний пальцы. Эта жуткая подробность поселила в душе Фалькона боязнь авиакатастрофы; она жила в нем и теперь всплыла из глубин сознания. Треск. Погибельные обломки, пролетающие мимо иллюминатора: части турбины, куски обшивки крыла, и… у-ух! — в зияющую пропасть ночи, вниз, сквозь разреженную черноту, мозги не работают, только инстинкт возвращает к менее опасным полетам, к американским горкам: «Нас пронесет, ведь мы скрестили пальцы». Невидимая земля мчится им навстречу. Чернее черного. Никаких звезд. «О, боже, весь мир перевернулся. Ведь мы для этого не созданы. Что толку было кричать: «Пристегните ремни!» Вот уж поистине эконом-класс. Мы же так опоздаем». Все эти нелепые соображения, успокоительные шуточки, жажда устойчивости — на пути к земле, с которой они умрут, но встретятся.

Но Фалькон не встретился. Он проснулся. Удара не последовало. Его мать говорила ему — первая мать или вторая? — в общем, одна из них говорила ему, что пока ты во сне не ударишься о землю, с тобой ничего не случится. Какая чепуха! Ты же в постели. Дурацкое суеверие.

Фалькон присел на корточки, плотно затянул и крепко завязал шнурки ботинок, чтобы ноги не болтались и не вихлялись. Сейчас не время было шлепать в желтых кожаных бабушах, которые он купил, потому что они напоминали ему об отце: тот работал либо босиком, либо в бабушах, и никак иначе.

Эти постоянно всплывающие воспоминания измотали Фалькона.

Он вышел из комнаты в галерею, окружавшую внутренний дворик. Было тепло. Ветерок, витавший между колонн, был нежен, как поцелуй юной девушки. Он втянул в себя сладкий воздух, внезапно вскруживший ему голову. Черный зрачок неподвижной воды в фонтане смотрел вверх, во мрак ночи. Фалькон поежился. Все эти старые дома наблюдают сами за собой, подумал он. Я замурован. Стены сдвигаются. Я должен убежать отсюда. Я должен убежать от себя.

Он начал было спускаться вниз по лестнице, но вернулся и направился по галерее к мастерской отца. Ящик с ключами исчез. Энкарнасьон. Странно, подумал он, что женщина с таким именем [50] практически невидима. Казалось бы, вот она, постоянно материализующаяся, но ее никогда нет. Налицо лишь следы ее деятельности. Он подошел к двери, заметив, что в замке торчит ключ, на котором, на тесемке, висит другой ключ. Фалькон провел кончиками пальцев по ладоням. Влажные. А прежде его ладони всегда были сухими и холодными. Инес и это не оставила без внимания. Когда они занимались любовью, ему достаточно было провести руками по ее горячей спине, чтобы она вжалась животом в постель, приподняла попу, отдалась ему. Эти холодные, сухие ладони на ее коже. В конце их семейной жизни она называла его торговцем рыбой. «Не касайся меня этими ледышками!»

Он повернул ключ. Один раз, второй и еще на пол-оборота. Замок отщелкнулся. Дверь бесшумно отворилась. Кто смазал петли? Мистическая Энкарнасьон? Его сердце сильно забилось, словно от предчувствия чего-то важного. Он вынул ключ из замка и прикрыл за собой дверь.

В этой части галереи отец забрал решетками арочные проемы: он всегда был перестраховщиком. Фалькон прошел в другой конец отцовского «балкона», на ходу отметив, что черное зеркало воды в фонтане покрылось рябью. Потом он вернулся на середину отгороженного пространства, к массивной двери красного дерева с торчащими пирамидками панелей, как бы говорившими: «Не входи», или даже еще более строго: «Не входи, если не готов».

Второй ключ легко вошел в скважину и мягко повернулся. Это подействовало на Фалькона ободряюще. Он толкнул тяжелую дверь и почувствовал первое сопротивление. Она открылась с фантастическим скрипом, как гроб вампира. Фалькон хихикнул. Он волновался, как Леда при виде того самого лебедя с раскинутыми крыльями. Это была одна из шуточек его отца, подсмеивавшегося над женщинами, трепетавшими в лучах его харизмы. Фалькон нащупал выключатель.

В ярком свете галогеновых ламп его взору предстала огромная пустая стена, забрызганная красками. У нее обычно работал отец. Творческое пространство площадью пять на четыре метра. Следы четырех прямоугольных полотен еще проступали из-под мазков и потеков краски. Кусок стены у окна был густо заляпан черным, как будто там он создавал нечто, исполненное предчувствием неминуемой гибели. Вообще же преобладал красный, который не играл значительной роли в его картинах после танжерских «ню» — роскошных силуэтов, нанесенных поверх размытых пятен, в которых мешались: индиго, охра, жженый янтарь, терракота и, наконец, красный, все оттенки кроваво-красного: от капиллярной киновари до венозного пурпура и насыщенного артериального краппа. Им даже дали название: «обнаженные в красных тонах». В тонах жизни. Но отец не пользовался красным со времен Танжера. В четко выписанных видах Севильи редко встречался красный. Абстрактные пейзажи были зелеными и серыми, коричневыми и черными и всегда озарялись таинственным светом, струившимся невесть откуда. Светом, который критик из «АБС» назвал «сверхъестественным», a «El Pais» — «диснеевским». «Людей не научишь видеть, — говорил отец. — Они увидят только то, что захотят. Разум всегда корректирует зрение. Тебе, Хавьер, следует учитывать это в своей работе. Если свидетелям, видевшим что-то вполне отчетливо, устроить перекрестный допрос, то окажется, что они вообще вряд ли были в том месте. Гораздо больше можно узнать от слепого. Помнишь «Двенадцать разгневанных мужчин»? Конечно. Но почему «разгневанных»? Да потому, что люди привыкли стопроцентно доверять своему зрению. Чьим же еще глазам верить, как не собственным?»

Вспомнив эти слова отца, Фалькон замер в нелепой позе, словно мим, выдрючивающийся на улице Сьерпес. Его мысли вертелись вокруг главного вопроса, ответ на который позволил бы ему заглянуть в сознание убийцы Рауля Хименеса. Того, кто заставляет свою жертву смотреть, кто грубо вторгается в его психику, вынуждая взглянуть в лицо непереносимой правде. Но ответ и на сей раз от него ускользнул, и он очнулся ошалелый, как больной после длительного наркоза.