Фотограф.Цикл рассказов - Шведов Сергей Владимирович (читать полную версию книги txt) 📗
– Тогда я не понимаю, что тебя смущает, – пожал плечами Чернов. – Чего только не случается с людьми, злоупотребляющими спиртными напитками.
– Хотя Минздрав предупреждал их неоднократно, – поддержал я Виктора. – И вообще: алкоголь – наш враг.
– Меня смущают два обстоятельства, – вздохнул Рыков, сбитый, видимо, со своих позиций нашим скепсисом и напором. – Первое – надпись на заборе, и в том, и в другом случае. Второе – деревянный кол, который кто-то воткнул в могилу Семена Пескова. Кол осиновый. И если учесть, что и Кошелев напоролся на осиновый кол, то, согласитесь, есть над чем призадуматься.
– А эти двое были знакомы?
– В молодости они были не разлей вода, но с возрастом пути их разошлись. Изредка, впрочем, они встречались, хотя никаких совместных дел не вели.
В подтверждение своих слов Рыков предъявил нам несколько фотографий. Надо признать, что осиновый кол на могиле смотрелся жутковато, а вот что касается надписей на заборах, то они действительно были идентичны. Но, между прочим, таких надписей на наших заборах пруд пруди, и любой желающий может ими полюбоваться. Незамысловатая такая комбинация из трех букв, но не «мир».
– Это что, одной рукой написано? – спросил Чернов, разглядывая фотографии.
– В том-то и дело, что нет, хотя на первый взгляд почерк вроде похож. Экспертиза установила, что надписи сделаны разными людьми.
– Тогда я тебя отказываюсь понимать, – рассердился Чернов. – Не хочешь же ты сказать, что мелкое хулиганство с матерными надписями тянет на сатанинский ритуал.
– По-моему, это не буква «х», а буква «к», – поправил я его. – Здесь написано: «Иди на куй».
– А есть разница? – спросил Рыков с интересом.
– Вообще-то куй, это божественный огонь. Отсюда пошли слова «кую» и «кузница».
– А при чем тут это самое и каждому мужику родное? – усмехнулся Чернов.
– Во времена языческие женщины рожали детей не от мужчин, они рожали их от богов. А это самое было лишь проводником божественного огня. Во всяком случае, именно так нам объяснял Лешка Семенов в сыром блиндаже под Бамутом. А еще через день его убили. Отец у Лешки историк, кандидат наук. Он живет в нашем городе, так что я могу с ним встретиться и уточнить.
С Иваном Алексеевичем я не виделся года два, что с моей стороны можно было расценивать как черствость, но мне не хотелось лишний раз мозолить ему глаза и напоминать о потере, о которой он, надо полагать, и без того не забывал ни на миг. В армию мы уходили с Лешкой вместе, а вернулся я один. Вряд ли меня можно в чем-то обвинить, но определенное чувство неловкости при встрече с родителями Лешки у меня возникало, и ничего с этим поделать было нельзя. Впрочем, принял меня Иван Алексеевич как всегда радушно. Слегка пожурил за безалаберную жизнь фотографа и намекнул, что пора мне приобрести более солидную профессию. Особенно его огорчило, что я так и не удосужился поступить в институт. Ибо Иван Алексеевич принадлежал к тому типу российских интеллигентов, которые, несмотря на все перемены и разочарования последних лет, все-таки продолжают считать, что знание – это сила.
Выслушал он меня внимательно, более того, кажется, взволновался, во всяком случае без конца поправлял очки и возвращался к фотографиям. Похоже, я своим рассказом задел какую-то струну в его душе, связанную с сыном.
– Нет, это не моя теория, – Иван Алексеевич засуетился с чаем и печеньем, – это теория одного моего знакомого. Он погиб десять лет назад. Попал под машину. Нельзя сказать, что мы были близкими друзьями, но он бывал у нас дома, и Алексей запомнил его рассказы. Соколовский был талантливым, но увлекающимся человеком. Многие считали его фантазером в науке. А опровергнуть своих оппонентов он не успел. Каждому в этой жизни отпущен свой срок, и для многих этот срок несправедливо мал.
Когда-то квартира Семеновых казалась мне если не очень большой, то во всяком случае весьма приличной. Три комнаты как никак. Но времена изменились, и нынешние стандарты по части жилплощади весьма отличны от советских. А главной ценностью в квартире Семеновых были книги. Книг было столько, что впервые оказавшись здесь и получив право пользоваться ими, я подумал, что мне не хватит жизни, чтобы их прочитать. Лешке вот точно не хватило. Не хватило и неведомому мне историку Соколовскому.
– «Иди на куй» – это старинное проклятье. Оно означало изгнание не только из мира людей, но и из мира богов. Вообще-то с куем, молнией Перуна, на Руси было связано много суеверий. Достаточно вспомнить, что людей, пораженных молнией, у нас до средины девятнадцатого века не хоронили на общих кладбищах. Считалось, что их Бог покарал. И это все идет оттуда, из языческих времен. Народ часто помнит то, о чем элита давно уже забыла. И в ситуациях критических эта генетическая память народа вдруг проявляется в образах и действиях с точки зрения нынешнего времени вроде бы абсурдных, но имеющих глубочайшие корни в нашей психике.
– А при чем здесь кол?
– Видишь ли, язычество тем и отличается от христианства, что там Бога не просили о поддержке, а большей частью принуждали к определенным действиям с помощью магии. По принципу – подобное вызывается подобным. Языческие боги порой медлили, и тогда жрецы брали их функции на себя. То есть провинившегося просто сажали на кол, который был в определенном смысле заменителем божественного огня, куя. Так что проклятье «иди на куй» часто имело не столько мистические, сколько вполне практические последствия. И человек, посаженный на кол, считался таким же проклятым Богом, как и человек пораженный молнией Перуна.
– Страшновато, – поежился я.
– Да, – подтвердил Иван Алексеевич. – И отголоски этого страшного обычая дожили до наших дней. Ты, наверное, слышал, как в наших тюрьмах поступают с насильниками? Так вот, именно насилие над женщиной у наших предков считалось одним из самых страшных преступлений. Особенно над беременной женщиной, девушкой или девочкой. Они находились под покровительством высших сил, и насилие над ними приравнивалось к святотатству, к оскорблению богов. За что и следовала жестокая расплата. Кстати, именно женское проклятье, проклятие Евы, считалось наиболее страшным и действенным. Соколовский считал, что само слово «мат» из женского, материнского проклятья и пришло к нам из времен матриархата, когда роль женщины в религиозных культах была определяющей. Можно вспомнить в этой связи хотя бы фурий в древнеримской мифологии, которые вершили волю богов, расправляясь с проклятыми.
– Соколовский опубликовал свои работы?
– Нет, – грустно покачал головой Иван Алексеевич. – Время было смутное. К тому же Соколовскому в последний год было не до публикаций научных работ. Дело в том, что какие-то подонки убили его беременную жену. Она была редкостной красавицей.
– Убийц нашли?
– К сожалению, нет. Хотя у Соколовского были подозрения. Он не верил прокуратуре, он не верил милиции. Мы пытались ему помочь. Ходили, хлопотали. Не исключаю, что смерть его не была случайной.
– А дети?
– Девочкам тогда было лет по девять-десять, по-моему, они близнецы. Их забрали к себе родственники Евы, так звали жену Всеволода Соколовского.
На меня эта трагическая история семьи Соколовских, рассказанная Иваном Алексеевичем произвела, надо сказать, сильное впечатление. Я правда не рискнул бы утверждать, что между событиями десятилетней давности и нынешними трагическими происшествиями с Песковым и Кошелевым есть какая-то связь, но Рыков, которому я передал разговор с Семеновым, был иного мнения. Во всяком случае, он не поленился и сделал запрос по поводу Соколовской. Надо сказать, что нюх и в этот раз не подвел опытного оперативника. Из подробностей дела, которые он нам с Черновым поведал, выяснилось, что кто-то очень влиятельный все время тормозил расследование по делу Евы Соколовской. Рыков развил бурную деятельность, опросил своих коллег и, проанализировав ситуацию, пришел к выводу, что этим озабоченным человеком вполне мог быть Николай Семенович Бахвалов, человек, ныне занимающий ответственный пост в областной администрации, а во времена десятилетней давности, бывший вице-мэром нашего славного города.
