Леди-босс - Истомина Дарья (прочитать книгу .txt) 📗
Как была, в ночной рубашке, босая, я двинулась на поиски съестного. Кухонное царство у нас было в цокольном этаже, где, кроме кухни, была буфетная и небольшая столовка для обслуги, куда демократично заруливали и мы с Сим-Симом, чтобы в отсутствие гостей не тратить времени на обеденные церемонии.
Выйдя в коридор, я заметила, что дверь в комнату, вернее, в кладовку, где хранилось постельное белье, скатерти и прочее, открыта и там горит свет. Я заглянула и увидела, не без удивления, Гашу! Она спала в невысоком кресле, откинув голову и вытянув ноги в чулках домашней вязки. Она была в платье и теплой кацавейке. Ее руки, в темных набухших венах, устало лежали на коленях. Во сне лицо ее в глубоких морщинах будто выцвело до костяной блеклости, и было ясно, что моя нянька, кормилица, моя советчица безнадежно стара и с этим ничего уже не поделаешь.
Вызвал кто ее из дальней деревни Плетенихи или она приехала сама по себе (она всегда чувствовала, когда мне хреново), я, конечно, не знала.
На гладильной доске были разложены пучки трав и кореньев, какие-то пузырьки и баночки с настоями, на полу стояла большая плетеная корзина с сеном, не пересохшим по-зимнему, а зеленовато-свежим, с соцветиями. Я поняла, отчего и в спальне пахло мятой и еще чем-то свежим, радостным. Это она набивала холщовую наволочку ароматными травами и сеном.
Когда лет в двенадцать мои гормончики врубились, у меня начались сложные взаимоотношения с луной. В полнолуние кто-то или что-то поднимало меня с постели и заставляло бродить по дому. Я проделывала эти путешествия с широко открытыми глазами, но не просыпаясь. Поначалу и Панкратыч, и Гаша, не вмешиваясь, следили за тем, как я курсирую по всем комнатам, потому что я всегда благополучно возвращалась к себе. Но, когда Панкратыч снял меня с крыши дровяного сарая, а позже отловил на самом краю обрыва над Волгой, там, где заканчивался наш сад, он страшно перепугался и показал меня какому-то светиле по психам, вызванному из Москвы. Светило напрописывал всяких микстур, но они не помогли. И тогда Гаша соорудила по каким-то деревенским рецептам подушку с травами, нашептала над ней наговоры, свершила какие-то ритуалы и обязала меня на ней спать.
Не знаю, что помогло, может, действительно эти травы, но вскоре все мои закидоны как рукой сняло.
Вот и теперь моя лекарка принялась спасать Лизаветку…
Хотя от той девочки я убежала далеко и на великовозрастную дылду, битую, мытую, клятую и катаную, вряд ли ее искусство подействует. Однако что же все-таки со мной случилось? К стене рядом с Гашей была прислонена раскладушка, значит, она и ночует здесь. Я хотела разбудить Гашу, но что-то непонятное остановило меня. Как будто я боялась услышать от Гаши что-то такое, чего мне лучше не слышать.
Я осторожно устроила ее в кресле поудобнее, она что-то пробормотала, но не проснулась. Я погасила свет и пошла дальше.
В доме на всех трех этажах стояла абсолютная тишина. Будто все вымерли. Я вызвала лифт, но он был отключен. Потом я узнала, что это Авербах потребовал абсолютной тишины. Одним словом, мне устроили комфортный дурдом на дому. И еще я узнала, тоже потом, что у меня в спальне должна была дежурить медсестра из команды Авербаха, но как раз в ту ночь, когда я очухалась, она слиняла в поисках радости в полуподвал к охранникам — дежурным на центральном пульте, с которого держали под контролем всю территорию. Если бы я пришла в себя при ней, она бы хрен выпустила меня из спальни, а просто ширнула бы мне какой-нибудь укольчик для психов. Я ее потом видела — она была похожа на морского пехотинца: здоровенная, накачанная, тупая, как полено. Она имела дело с буйными, так что я фиг бы с ней справилась.
Я пошлепала по черной лестнице вниз.
Огромная кухня была залита ослепительным светом. Бело-кафельная, с бесчисленными агрегатами из нержавейки, герметичными котлами и котелками, со стеной, увешанной всякими спец-ножами, ножиками, топориками и чумичками, она мне напоминала хирургическую операционную. Во всяком случае, наш шеф-повар Цой, из обрусевших корейцев, поддерживал здесь стерильную чистоту и гонял свою команду свирепо: в кухню они имели право вступать только в отстиранных белых спецовках и шапочках и в сменной обуви. Свет горел, часть плит была включена, на разделочных столах под марлей отходило от заморозки мясо и еще что-то, но никого в кухне не было. Судя по электронным часам над дверью, было около трех ночи, время Цоя. Он всегда приходил на боевой пост первым, к четырем утра подтягивались остальные. Кормить надо было всю ораву: чичерюкинскую охрану, дежурных водителей, обеих горничных и уборщицу, садовника с семейством… Сим-Сим ценил комфорт и ничего не жалел ради него.
Но Цоя я не увидела. Я задохнулась от запаха съестного: на одной из электроплит уже что-то закипало.
Я приподняла крышку с котла, сунула туда нос, давясь слюной, нашла какой-то крюк и выволокла здоровенный шмат бульонной говядины на толстенной кости. Мясо было недоваренным, я обожглась, но разодрала его руками и, давясь, начала лопать.
И тут-то появился Цой, в белом кителе, белых брюках и в пилотке на седой голове. Судя по низке синего крымского лука, которую он принес, кореец спускался в подвальные закрома.
Он застыл в дверях, что-то шевельнулось в узких прорезях его глаз: Цой был удивлен до крайности. Если бы Чингисхан не занимался всякой завоевательной ерундой, а посвятил себя высокому кулинарному искусству, он по роже был бы точь-в-точь наш гений суперсалатов и суперсоусов, виртуоз по рыбной части и по части дичины, колдун и алхимик, который даже из кирзового сапога мог соорудить блюдо, достойное ресторана «Максим». Он был начинен тысячелетними мудростями, прежде всего китайской, и тут мы его сдерживали. Его плоская физия была свирепа, голос рявкающий — его все боялись. Но ко мне он относился нежно и часто напевал: «Риза, Риза, Ризавета, я рюбрю тебя за это… И за это и за то — я купрю тебе манто…» Это он так ухаживал. Букву "л" выговорить он не умел. Сим-Сим откопал его под Ташкентом в каком-то вонючем духане в одну из своих ездок и привез сюда, в дальнее Подмосковье.
Цой прыгнул ко мне, вырвал из моих лап мосол, отшвырнул его и заорал:
— Нирзя!
Я чуть не заплакала от обиды.
— Гад ты, Цой! — сказала я. — Я жрать хочу!
— Животу прохо будет! Умрешь…
— Я и так помираю… — всхлипнула я. — Ну хоть чуточку!
— Садись!
Он отпихнул меня подальше от плиты. Я не знаю, что он намешивал там, в этой кастрюльке, то и дело ныряя в холодильник, врубая миксеры, бормоча под нос что-то по-своему. Кажется, в состав блюда входили молотые креветки, какие-то приправы и соусы, травы. В конце концов получилось что-то немыслимо вкусное. Я даже постанывала от наслаждения, вылизывая мешанину до капельки.
Цой сидел на табурете, покуривая сигаретку из кубинского вонючего сигарного табака — он любил только такие, — на меня не смотрел и странно морщился.
— Что не смотришь? Страшная я? — недоверчиво прислушиваясь к ощущению сытости, спросила я.
— Ты всегда красивая, Ризавета…
— Что со мной было? Он ответил уклончиво:
— Я не врач. Врачи знают.
— Темнишь?
Позже я поняла, что кореец не хотел со мной говорить, боясь, что я сорвусь по новой. Конечно, он знал все: и как меня на вертолете привезли из Петербурга, и как стали лечить, и про мой бесконечный сон, который прерывался только два раза.
Один раз, среди ночи, оказывается, я попыталась куда-то убежать. И меня успели отловить, босую и почти что голую, среди сугробов на замерзшем пруду, и все ждали, что после этого я непременно заболею воспалением легких. Но басаргинская порода выдюжила, и мой побег в никуда обошелся без последствий. Чтобы подобного не повторилось, ко мне приставили медсестру. Но и она прошляпила; я смылась из спальни, и меня нашли в кабинете Туманского, где я старательно разжигала камин, в котором не было дров.
Вот именно этих побегов я никогда не могла вспомнить. Даже потом, когда вспомнила многое.
