Голубые пески - Иванов Всеволод (читаем книги бесплатно .TXT) 📗
XI
Надо было-б об'яснить или спросить о чем-то Олимпиаду. Пришел секретарь исполкома т. Спитов и помешал. Бумажку какую-то подписать.
Запус — в другой рубашке только, или та же, но загорела гуще, — как и лицо. Задорно, срывая ладони со стола, спросил:
— Контреволюция?.. Весело было?
Олимпиада у дверей липкими пальцами пошевелила медную ручку. Шатается, торчит из дерева наполовину выскочивший гвоздик:
— Или мне уйти?
Здесь-то и вошел т. Спитов.
— Инженер Балиханов скрылся, товарищ. Джатачники организовали погоню в степь…
— Некогда, с погонями там… Вернуть.
— Есть.
Так же быстро, как и ладони, поднял Запус лицо. На висках розовые полоски от спанья на дерюге. В эту неделю норма быстрого сна — три часа в сутки.
— Куда пойдешь? Останься.
— Останусь. Фиоза где?
— Фиоза? После…
Здесь тоже надо бы спросить. Некогда. Мелькнуло, так, словно падающий лист: «пишут книжки, давал читать. Ерунда. Любовь надо…». Вслух:
— Любовь…
— Что?
— Дома, дома об'ясню. На ключ. Отопри. У меня память твердая, остановился на старом месте… Кирилл Михеич Качанов… Товарищ Спитов!
— Есть.
— Пригласите по делу белогвардейского бунта подрядчика Качанова.
— Это — у вас домохозяин?
— Там найдете.
— Есть.
Еще мелькнули тощенькие книжки: «кого выбирать в Учредительное Собрание», «Демократическая Республика», «Почему власть должна принадлежать трудовому народу». Нарочно из угла комнаты вытащил эту пачку, тряхнул и — под стол. Колыхнулось зеленое сукно.
— Ерунда!
Дальше — делегаты от волостей, от солдат-фронтовиков, приветственные телеграммы Ленину — целая пачка.
— Соединить в одну.
— Есть.
Комиссар Василий Запус занят весь день.
Дни же здесь в городе — с того рассвета, когда ворвалась в дощатые улицы — трескучие, напитанные льдом, ветром. Шуга была — ледоход.
Под желтым яром трещали льдины. Берега пенились — словно потели от напряжения. От розоватой пены, от льдов исходили сладковатые запахи.
И не так, как в прошлые годы — нет по берегу мещан. С пароходов, с барж, хлябая винтовкой по боку, проходили мужики и казаки. На шапках жирные красные ленты, шаг отпущенный, разудалый, свой.
Кто-то там, между геранями, «голландскими» круглыми печками и множеством фотографий в альбомах и на стенах, — все-таки надеялся, грезил о том, что ускакало в степь: сытое, теплое, спокойное. Здесь же (по делу) проходил берегом почти всегда один комиссар Запус. Пьяным ему быть для чего же? Он мог насладиться фантазией и без водки. Он и наслаждался.
Мелким, почти женским прыжком, в грязной солдатской шинели и грязной фуражке, вскакивал он на телегу, на связку канатов, на мешки с мукой, на сенокосилки — и говорил, чуть-чуть заикаясь и подергивая верхней — немного припухшей — губой.
— Социальные революции совершаются во всем мире; отнятое у нас, у наших предков возвращается в один день; нет больше ни богатых, ни бедных все равны; Россия первая, впереди. Нам, здесь особенно тяжело — рядом Китай, Монголия — угнетенные, порабощенные — стонут там. Разве мы не идем спасать, разве не наша обязанность помочь?
На подводах, пешком проходили городом солдаты — дальше в степь. Молча прослушав речь, не разжимая губ, поворачивались и шли к домам!
Запус спать являлся поздно. Про бунт скоро забыли; вызывали для допроса Олимпиаду, — сказала она там мало, а ночью в постели спросила Запуса:
— Ты не рассердишься?..
— Что такое?
Потрогала лбом его плечо и с усилием:
— Я хочу рассказать тебе об муже…
Веки Запуса отяжелели — сам удивился и, продолжая удивляться, ответил недоумевающе:
— Не надо.
— Хорошо…
Запус становился как будто грязнее, словно эти проходившие мимо огромные толпы народа оставляли на нем пыль своих дорог. Не брился, — и тонкие губы нужно было искать в рыжеватой бороде.
Если здесь — у руки — каждую минуту не стоял бы рев и визг, просьбы и требования; если бы каждый день не заседал совет депутатов; если б каждый день не нужно было в этих, редко попадавших сюда, газетах искать декреты и декреты, — возможно, подумал бы Запус дольше об Олимпиаде. А то чаще всего мелькала под его руками смуглая теплота ее тела, слова, какие нельзя запоминать. Сказал мельком как-то:
— Укреплять волю необходимо…
Вспомнил что-то, улыбнулся:
— Также и читать. Социальная революция…
— Можно и не читать? — спросила задумчиво Олимпиада.
— Да, можно… Социальная революция вызвана… нет, я пообедаю лучше в Исполкоме…
Фиозу так и не видала. Запус сказал — встретил ее последний раз, когда братались с казаками. Разве нашла Кирилла Михеича, — живет тогда в деревне, ждут когда кончится. А смолчал о том, как, встретив ее тогда между возов в солдатской гимнастерке и штанах, провел ее в лес, и как долго катались они по траве с хохотом. Ноги в мужских штанах у ней стали словно тверже.
Поликарпыч сидел в пимокатной, нанял какого-то солдата написать длинный список инвентаря пимокатной, вывесил список у дверей. Кто приходил, он тыкал пальцем в список:
— Принимай, становой, — сдаю… Ваше!..
Была как-будто еще встреча с Кириллом Михеичем. Отправилась Олимпиада купить у киргиз кизяку. И вот мелькнул будто в киргизском купе маленький немножко сутулый человечек с косой такой походкой. Испуганно втерся куда-то в сено, и, по наученью его что ль, крикнули из-за угла мальчишки.
— За сколько фунтов куплена?.. Комиссариха-а!..
Тогда твердо, даже подымая плечо, спросила Запуса:
— Надолго я с тобой?
Запус подумал: спросила потому, что начал наконец народ выходить спокойно. Распускают по животу опояски, натянули длинные барнаульские тулупы.
Кивнул. В рыжем волосе золотом отливают его губы.
— Навсегда. Может быть.
— Нравлюсь?
— Терпеть можно.
И сразу: к одному, не забыть бы:
— Дом большой, куда нам двоим? Я вселю.
Хотела еще, — остановилась посреди комнаты, да нет — прошла к дверям:
— Почему детей не было с Артюшкой?
— Дети, когда любят друг друга, бывают.
— Немного было бы тогда детей в мире… Порок?
— Я же об'яснила…
— Э-э…
Перебирая в Исполкоме бумаги с тов. Спитовым, — спросил:
— Следовательно, женщины… а какое к ним отношение?
До этого тов. Спитов был инструктором внешкольного образования. Сейчас на нем был бараний полушубок, за поясом наган. Щеки от усиленной работы впали, и лоб — в поперечных морщинах. Ответил с одушевлением:
— Сколько ни упрекай пролетариат, освобождение женщины диктуется насущностью момента. Раньше предавались любви, теперь же другие социальные моменты вошли в историю человека… Стало быть, отношения…
— Если, скажем, изменила?.. Обманула?..
Спитов ответил твердо:
— Простить.
— Допустим, ваша жена…
— Я холостой.
— А все-таки?
— Прощу.
С силой швырнул фуражку, потер лоб и вздохнул:
— Глубоко интересуют меня различные социальные возможности… Ведь, если да шара-ахнем, а?..
В то же время или позже показалось Запусу, что надо подумать об Олимпиаде, об ее дальнейшем. Тут же ощутил он наплыв теплоты — со спины началось, перешло в грудь и, долго спустя, растаяло в ногах. Махая руками, пробежал он мимо Спитова и в сенях крикнул ему:
— А если нам республику здесь закатить? Республика… Постой! Советская Республика голодной степи… Киргизская… Монгольская… Китайская… Шипка шанго?..
Широколицый солдат в зале, растопив камин, варил в котелке картошку. Тыча штыком в котелок, сказал:
— Бандисты, сказывают, в уезде вырезали шесть семей. Изголяются, тоже… Про-писать бы им.
— Прокламацию?
— Не, — винтовочного чего-нибудь…
— Устроим.
Постоял на улице, подумал — к кому он испытывает злость? Артюшка, Кирилл Михеич, Шмуро — еще кто-то. Их, конечно, нужно уничтожить, а он на них не злится. Теплота еще держалась в ногах, он быстро пошел. Вспомнил — потерял где-то шпоры. Решил — надо достать новые. Опять Кирилл Михеич — не глаза у него, а корни глаз, и тоже нет детей. Пальцы холодели «надо достать варежки; зимы здесь…». С тех пор как выпал снег, в Павлодаре еще никого не расстреляли.
